Владимир Курносенко - Жена Монаха

- Он?

Они одновременно повернули головы и посмотрели друг на друга.

- Он, - подтвердил Рубаха, у которого в связи с пристрастием к Белкину и низовым служеньем всеохватной истории прозвище было Гробовщик.

Еще не успев ничего подумать, Хмелев поглядел на пораненную пилой ладонь: рубчик был едва заметен.

- Пацаненка бухгалтерши конторской, - аргументировал заяву Рубаха (Гробовщик), - в городе отказали, потом в Питере... - а он, Авиценна, вылечил тока-тока. И денег не взял, хотя совали!

Увлеченный утешальной задачей, Рубаха позабыл уж и про "дуэлю", и что гуманист-искусник "Авиценна" намеревается послезавтра целиться ему в лоб из одноствольного ружья.

- Человек - сам видели, - поправился он попозже, - а как доктор, как врач-исцелитель - зашибись!

Хмелев сглотнул загустевшую слюну.

- А он что, правда, дворянин?

Рубаха мягко отодвинул прикорнувшего Лира, поднялся и, сняв с вешалки, натянул на просторный череп пястридиновую лыжную шапочку.

- А то! - Ожившие, цвета хаки глаза его взблеснули былым мальчишеским блеском. - Наследный принц крови! Батя до войны слесаренком в депо... Прадед, сам хвастался, из хохлов крепостных...

На прощанье он выразил надежду, что Плохий вытрезвится, поотойдет, укрепится... и еще замучит всех своими извинениями.

И, сбежав с крыльца, махая Хмелеву с Лиром раскрывающимся роскошным зонтиком, громко выдохнул: "Ёле моей... не надо..."

2

Когда престанет в человеке царство греха, тогда является душе Бог и очищает ее вместе с телом. Если же царство греха живет в теле, то не может человек видеть Бога, ибо душа его находится в теле и не имеет места свет, который есть видение Бога.

Анатолий Великий

* * *

Дверной проем был завешен простым тоненьким покрывальцем и телевизору не мешал.

- Ага-а, попался, гнусный злопыхатель! - неслось из-за него на Елену Всеволодовну без помех. - Я, отважный Ква-Ква, вы-ы-веду тебя на чистую воду!

Одиннадцатилетняя Арина, их с Рубахой дочь, вступила в пору "борьбы с миром лжи и обмана", а пока суд да дело, под руку подворачивалась родная мать: все-таки представитель.

- Да-а! - орало поэтому на Е.В. как бы из-за баррикады даже. - Я сорву с тебя маску, подлый проныра!

Просить "сделать потише" было отчего-то нынче тошно - что-то вроде установки непротивления вселившемуся в дочь злу.

Зажав уши в ладони и уперев локти в столешницу, Е.В. поэтому то пытается читать, как плуг в борозду погружая очеса в выталкивающий наружу текст, то грезит и медитирует над всплывающими дамскими своими воспоминаньями.

"Онегин, - писала в сочинении ученица восьмого класса Сысина Людмила, был мужчина эгаист. Нигде не работал, уезжал на конике от соседей, а тока Танюша, правильная девушка, в письме призналася, сдыгал и убил на дуэле молодого..."

Проморгав из-за Ква-Ква "эгаиста", Е.В. сделала, что необходимо, с дуэлем: зачеркнула, надписала и вынесла на поля; но, как быть с "коником" и "правильной девушкой", призадумалась. Стопорило авторучку и "нигде не работал", поскольку то, что желала выразить девочка, она (Е.В.) понимала и разделяла ее чувство.

- Выходи! - неистовствовал, брал уже за горло кого-то честняга Ква-Ква. - Где ты, подлая тварь! С открытым забралом... В честном бою...

И, странное дело, такое это кваканье лучше прочего ложилось в строку и подходило минуте.

Мадам Бовари. Мадам Баттерфляй... Мадам (думала она) Рубаха-Ненарокова...

"Женщина никогда не поймет психологии мужчины, а мужчина женщины, ибо сознания у них структурированы для разных задач!"

Будь она на той лекции поопытнее да поумней, навострить бы ей, девоньке, ушки на макушке, а затем и лыжи - она была Сольвейг, была лыжница, - дабы мчать переменным, толкаясь палками, от предмета грез; у нее ж, бедненькой, дрожь побежала под коленки от "мужчины и женщины", словно речь велась о ней и о нем.

- Вы что же, думаете, Гегель это вам хухры-мухры?! - "грозно" вопрошал он с кафедры, с орлиной высоты высшего веденья, а они, второкурсницы, такие еще все свеженькие, щекастенькие, прыскали в кулачки, перешептывались и порядно взвеселялись.

Ей же, единственной на потоке втюрившейся по-настоящему, насмерть, он мстился ожившим рудиментом девятнадцатого века - "умницей, богатырем и золотым сердцем", как прочла она на беду о Константине Аксакове, кажется, сыне-человеке, не сумевшем пережить горе кончины "несравненного отича".

"Взор, меч, язык... цвет и надежда радостной державы... чекан изящества... зерцало вкуса..." - след в след могла пройти за сшедшей с ума Офелией без малейшего снижения, без иронии.