Андрей Белый: Том 2. Петербург

— «Просьба и просьба…»

Конверты разрывались небрежно; это — со временем, потом: как-нибудь…

Конверт из массивной серой бумаги — запечатанный, с вензелем, без марки и с печатью на сургуче.

— «Мм… Граф Дубльве… Что такое?.. Просит принять в Учреждении… Личное дело…»

— «Ммм… Ага!..»

Граф Дубльве, начальник девятого департамента, был противник сенатора и враг хуторского хозяйства.

Далее… Бледно-розовый, миниатюрный конвертик; рука сенатора дрогнула; он узнал этот почерк — почерк Анны Петровны; он разглядывал испанскую марку, но конверта не распечатал:

— «Мм… деньги…»

— «Деньги были же посланы?»

— «Деньги посланы будут!!.»

— «Гм… Записать…»

Аполлон Аполлонович, думая, что достал карандашик, вытащил из жилета костяную щеточку для ногтей и ею же собирался сделать пометку «отослать обратно по адресу» , как…

— «?..»

— «Поданы-с…»

Аполлон Аполлонович поднял лысую голову и прошел вон из комнаты.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На стенах висели картины, отливая масляным лоском; и с трудом через лоск можно было увидеть француженок, напоминавших гречанок, в узких туниках былых времен Директории и в высочайших прическах.

Над роялем висела уменьшенная копия с картины Давида «Distribution des aigles par Napoleon premier». Картина изображала великого Императора в венке и горностайной порфире; к пернатому собранию маршалов простирал свою руку Император Наполеон; другая рука зажимала жезл металлический; на верхушку жезла сел тяжелый орел.

Холодно было великолепье гостиной от полного отсутствия ковриков: блистали паркеты; если бы солнце на миг осветило их, то глаза бы невольно зажмурились. Холодно было гостеприимство гостиной.

Но сенатором Аблеуховым оно возводилось в принцип.

Оно запечатлевалось: в хозяине, в статуях, в слугах, даже в тигровом темном бульдоге, проживающем где-то близ кухни; в этом доме конфузились все, уступая место паркету, картинам и статуям, улыбаясь, конфузясь и глотая слова: угождали и кланялись, и кидались друг к другу — на гулких этих паркетах; и ломали холодные пальцы в порыве бесплодных угодливостей.

С отъезда Анны Петровны: безмолвствовала гостиная, опустилась крышка рояля: не гремела рулада.

Да — по поводу Анны Петровны, или (проще сказать) по поводу письма из Испании: едва Аполлон Аполлонович прошествовал мимо, как два юрких лакейчика затараторили быстро.

— «Письмо не прочел…»

— «Как же: станет читать он…»

— «Отошлет?»

— «Да уж видно…»

— «Эдакий, прости Господи, камень…»

— «Вы, я вам скажу, тоже: соблюдали бы вы словесную деликатность».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда Аполлон Аполлонович спускался в переднюю, то его седой камердинер, спускаясь в переднюю тоже, снизу вверх поглядывал на почтенные уши, сжимая в руке табакерку — подарок министра.

Аполлон Аполлонович остановился на лестнице и подыскивал слово.

— «Мм… Послушайте…»

— «Ваше высокопревосходительство?»

Аполлон Аполлонович подыскивал подходящее слово:

— «Что вообще — да — поделывает… поделывает…»

— «?..»

— «Николай Аполлонович».

— «Ничего себе, Аполлон Аполлонович, здравствуют…»

— «А еще?»

— «По-прежнему: затворяться изволят и книжки читают».

— «И книжки?»

— «Потом еще гуляют по комнатам-с…»

— «Гуляют — да, да… И… И? Как?»

— «Гуляют… В халате-с!..»

— «Читают, гуляют… Так… Дальше?»

— «Вчера они поджидали к себе…»

— «Поджидали кого?»

— «Костюмера…»

— «Какой такой костюмер?»

— «Костюмер-с…»

— «Гм-гм… Для чего же такого?»

— «Я так полагаю, что они поедут на бал…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— «Ага — так: поедут на бал…»

Аполлон Аполлонович потер себе переносицу: лицо его просветилось улыбкой и стало вдруг старческим:

— «Вы из крестьян?»

— «Точно так-с!»

— «Ну, так вы — знаете ли — барон».

— «?»

— «Борона у вас есть?»

— «Борона была-с у родителя».

— «Ну, вот видите, а еще говорите…»

Аполлон Аполлонович, взяв цилиндр, прошел в открытую дверь.

Изморось поливала улицы и проспекты, тротуары и крыши; низвергалась холодными струйкам с жестяных желобов.

Изморось поливала прохожих: награждала их гриппами; вместе с тонкою пылью дождя инфлуэнцы и гриппы заползали под приподнятый воротник: гимназиста, студента, чиновника, офицера, субъекта; и субъект (так сказать, обыватель) озирался тоскливо; и глядел на проспект стерто-серым лицом; циркулировал он в бесконечность проспектов, преодолевал бесконечность, без всякого ропота — в бесконечном токе таких же, как он, — среди лета, грохота, трепетанья, пролеток, слушая издали мелодичный голос автомобильных рулад и нарастающий гул желто-красных трамваев (гул потом убывающий снова), в непрерывном окрике голосистых газетчиков.