Семен Липкин: Странички автобиографии

Рукой с необычно длинными ногтями он отстранил мою тетрадку, сказал, хрипло дыша: "Стихи надо читать вслух". После первого стихотворения сказал: "Любите ритм, не читайте как пономарь". После второго вперил в меня серо-зеленые глаза и лукаво, победно улыбнулся: "Последние две строки вы сперли у Гумилёва". Я чистосердечно признался: "Поэта Могилёва не знаю". Тут уже он начал смеяться громко, хотя и с хрипотцой: "Каких же вы знаете поэтов?" Стыдиться мне, я думал, было нечего, я начал перечисление с Ломоносова и закончил, кажется, Надсоном - или Фофановым: у нас в доме были дореволюционные "Чтецы-декламаторы". "А современных?" - спросил консуль-тант.Ответ: "Эдуарда Багрицкого и Демьяна Бедного".- "Кто вам нравится больше?" "Багрицкий".- "Почему?" - "Он о море хорошо пишет. И очень звучно. Сравнения у него яркие".- "Так слушайте. Багрицкий буду я. Вы ничего не знаете. Приходите ко мне в воскресенье вечером на Дальницкую. Вам известно, где находится джутовая фабрика?" - "Да, в конце Молдаванки, за Степовой".

Я пришел по указанному адресу. Халупа. Прихожей не было. Дверь вела сразу в комнату. Она освещалась сверху, фонарем, под которым стояло корыто (или лоханка): видимо, фонарь протекал, южные зимы часто дождливые. Постепенно я привыкал к темноте. Увидел Лидию Густавовну, молодую, в пенсне, возившуюся у "буржуйки" (у нас они почему-то назывались "румынками"). Маленький мальчик Сева пытался выстрелить из игрушечного ружья. Багрицкий, полулежа на чем-то самодельном, стал мне читать поэтов двадцатого века - Блока, Анненского, Ходасевича, Мандельштама, Клюева, Гумилева. Все это было не похоже на то, что я знал, звучало так странно, порой непонятно, но так влекло, что сердце замирало. Багрицкий решил воспитать мой вкус. Его чуть хриплый, задыхающийся голос стал неожиданно звонок, певуч, крепок. До сих пор этот голос живет в моих ушах блоковскими "Шагами командора", "Коллежскими асессорами" Случевского. Больше других тогда меня потряс Гумилев. Я попросил прочесть "Капитанов" еще раз. У меня была недурная память, я их тут же запомнил. Багрицкий подарил мне две книги Гумилева - "Колчан" и "Костер", сказал: "Я его любил, но теперь с ним прощаюсь, другая жизнь у нас, хочу ею дышать". Когда, окончив школу, я готовился поступить в вуз, я снова увидел Багрицкого. Он приехал в родной город знаменитым. Одет он был романтически: моряцкого типа шапка с козырьком, пальто, краги - все было кожаным, черным. Вот так, в пальто и крагах, он читал на подмостках в Доме печати на Ланжероновской "Думу про Опанаса", "Контрабандистов". Позади остались годы его бедности, почти нищеты, годы бесславья. Он пробыл в Одессе несколько дней. Мы с ним гуляли по Николаевскому бульвару, он грубо острил, был полон литературных планов, одобрял мое намерение приехать учиться в Москву: "Будет сперва трудно, но здесь захиреешь, задохнешься, Одесса уже не та",- запомнились мне его слова.

Я приехал в Москву в августе 1929 года. Судьба решила меня осчастливить. Я познакомился с Мандельштамом, стал у него часто бывать (о беседах с ним я написал и опубликовал воспоминания "Угль, пылающий огнем"). Рекомендованный Георгием Шенгели, я читал стихи на "Никитинских субботниках" на Тверском бульваре, среди присутствующих я впервые увидел Пастернака. Увы, перед тем как я начал читать, он, слегка прихрамывая, вышел вместе с крутолобой женой, оба красивые. Рядом с Евдоксией Федоровной Никитиной сидел немолодой человек в академической ермолке, с безумными, жгучими глазами. Когда я окончил чтение, он произнес только одно слово: "Музыкально". Произнес его Андрей Белый.

А. М. Горький поместил мое стихотворение "Леса" в "Известиях", на литературной странице, выходившей, как указывалось, при его ближайшем участии. Эти "Леса", весьма банальные, были в рамочке врезаны в главу из "Клима Самгина". Мои стихи стали появляться в московских "толстых" журналах - "Новом мире", "Октябре", "Молодой гвардии". Больше всего льстили моему двадцатилетнему самолюбию публикации в альманахе "Земля и фабрика", в котором сотрудничали корифеи - Замятин, Пастернак, Багрицкий - и "Кузнецы" - Гладков, Ляшко, Обрадович, Низовой. Из молодых, кроме меня, там печатались, насколько я помню, только Марк Тарловский и Павел Васильев. С обоими я близко познакомился, с Васильевым - года за два до его славы, мы были соседями по Кунцеву, где Багрицкий мне помог отыскать за небольшую цену пристанище.

Но по-настоящему, на всю жизнь, моими друзьями стали близкие мне по возрасту и по литературным взглядам Мария Петровых, тоненькая,черненькая, скромная до болезненности, мужественно-красивый, остроумный, нервный, уверенный в своем призвании Арсений Тарковский и обаятельный, образованный Аркадий Штейнберг, поныне недооцененный как поэт и художник. Все ушли, а я "на роковой стою очереди".

Читать дальше