Влас Дорошевич - Рассказы

— Да, Константинополь удивительно красив! — ответил я, но спохватился и, скромно опустив глаза, добавил:

— По крайней мере, так говорят!

Тут все принялись наперерыв расхваливать Константинополь.

Оказалось, что никто ещё «не имел случая посетить этот город». Но что все «ужасно хотят». И что все много о нём читали.

— Эти мечети и минареты, прямые, как стрела, которые уносятся в безоблачное небо!

— А Босфор!

— Особенно в лунную ночь!

Я почувствовал удовольствие, что родился в таком красивом городе.

— Турки — ужасно храбрый народ! — воскликнул кто-то, и все подхватили:

— О, да! О, да! Храбрый и мужественный народ!

И тут, — вот тут-то в первый раз, — я и почувствовал в душе своей гордость,

Что ж удивительного! Приятно, когда тебя принимают за представителя порядочного народа.

Я покраснел, и покраснел при этом искренно. И опустил глаза.

— Право, мне трудно высказывать своё мнение…

Хозяйка, чтоб переменить разговор, щекотавший мою скромность, поспешила задать мне приятный для меня вопрос:

— Как здоровье его величества султана?

Что должен делать турок в таком случае?

Я поблагодарил её взглядом и ответил:

— Здоровье его мудрости, его светлости, покровителя правоверных, нашего великого повелителя находится в самом вожделенном благополучии и не оставляет нам, простым смертным, ожидать ничего лучшего!

Все были тронуты этим восточным ответом, а хозяйка поспешила умилённо заметить:

— Вы все, вероятно, так любите вашего султана?

— А разве можно его не любить, когда он тень Аллаха на земле?! — просто ответил я, как будто удивляясь.

И знаете что? Это странно! Но ей Богу я в эту минуту чувствовал, что, действительно, люблю султана, и что его нельзя не любить!

О ложь! Она начинается с того, что мы обманываем ею других, а кончается тем, что мы сами начинаем в неё верить!

Так актёр, вероятно, входит в роль и начинает искренно ненавидеть короля Клавдия и любить Офелию, действительно, как сорок тысяч братьев любить не могут!

Все с умилением переглянулись при моём ответе:

— Какая непосредственность!

И только у одной очень молоденькой и очень хорошенькой дамы вырвалось нечаянно:

— Vieux crapule! [20] Старый мерзавец!

Собственно говоря, я бы не обратил на это никакого внимания. Какое мне дело до того, что ругают человека, с которым я не знаком даже шапочно?

Но я заметил, что все побледнели. Все взглянули с ужасом на молодую даму и потом уставили на меня глаза, полные мольбы.

Словно уговаривали:

— Не убивай её!

Я почувствовал, что должен что-то делать.

— Но что, чёрт возьми?

Хорошо бы побледнеть. «Турок побледнел, как полотно». Это хорошо! Но как это делается?

На всякий случай я плотно сжал губы и начал дышал носом, делая вид, что мне вообще чрезвычайно трудно дышать. Кровь приливала мне к вискам, и я чувствовал, что «всё лицо турка наливается кровью». Отлично! Отлично!

Затем я вспомнил, что необходимо сверкнуть глазами. Сверкнул раз, два, даже три. Остановил взгляд сначала на ноже, потом на вилке, потом перевёл его даже для чего-то на стеклянную вазу с фруктами.

Все дрожали.

Несколько минут ничего не было слышно, кроме моего сопенья.

Тогда я решил:

— Довольно! «Турок сделал нечеловеческое усилие и задушил охватившее его бешенство».

Я улыбнулся «слабой улыбкой», словно меня ранили в сердце, обвёл всех таким взглядом, словно хотел сказать:

— Не беспокойтесь. Ничего. Я не убью.

Все посмотрели на меня взглядами, полными признательности, и обед закончился среди всеобщих прославлений турецкого султана.

Бедняжка, у которой сорвалось с языка неосторожное слово, сидела, опустив голову, то краснея, то бледнея, ничего не ела и не смела поднять своих наполненных слезами прекрасных глаз. Жалко!

Когда кончился обед, и мы, мужчины, пошли курить, — я видел, как все дамы накинулись на неё. Должно быть, ей хорошо досталось!

— Простите, у нас нет кальяна! — страшно волновался хозяин.

Но я поспешил его успокоить «жестом, полным мягкости и благоволения».

— О, ради Аллаха, не беспокойтесь! Я охотно курю и сигары!

И окончательно привлёк к себе все сердца.

— Вот никогда не думал, чтоб турки были так милы и общительны!

— Прямо — преприятный народ в общежитии! — услышал я мельком замечание.

Покурив, я отправился погулять в сад, и никто не осмелился сопровождать меня, зная наклонность восточных людей к уединению и размышлениям.