Иван Алексеев - Глеб

Множество волосоподобных существ, собравшихся в единые жгуты, напоминавшие порции макарон, втекли в тела, используя для проникновения все имевшиеся отверстия, только лишь для того чтобы перекочевать в желудки иных существ, вознамерившихся пожрать эти тела. Некий огромный слизняк - носитель парадокса: на вид склизкий и мокрый, на ощупь сухой и эластичный, - накатился на Адама, накрыл его своей бесформенной тушей, но тут же ретировался, согнанный хищником пострашнее. Диск размером со стол, покрытый разноцветными узорами, притягательными взору, как крылья бабочки, поразил толстяка изрядным разрядом электричества, а затем ударил молнией и в Адама. Кулинарное действо диска пришлось не по душе макаронам, тотчас с Адамом распрощавшимся. За Адамом настал черед Глеба подвергнуться электрошоку. Вскоре поляна опустела. Монстры предпочли голод ударам тока.

У электрического клопа дыра для поглощения пищи зияла прямо на брюхе. Глеб с Адамом очутились в желудке сразу, миновав пережевывание и проглатывание. Все это заменили дерущие плоть разряды. Полчаса спустя друзья перевоплотились в питательную субстанцию и продирались в своем хозяине вглубь зарослей, дабы зарыться с ним в слой отмеревших растений и наконец стать новыми элементами организма диска.

Однажды во сне мне привиделось отвратительное создание - маленькая горгулия с премерзкой физиономией - показавшееся мне, однако, беззащитным, в чем-то славным, даже милым.

Перипетии сна, как водится, забылись, оставив лишь странный образ. Так и остался бы он крохотным пятнышком в круговороте памяти, если бы однажды не занес меня рок в большой, старый и грязный город. Уже на вокзале охватила меня необъяснимая радость от встречи с этим немытым обиталищем людей. То ли аромат весны, гоняемый ветерком вместе с древесным пухом, то ли ласковое послеобеденное солнце, золотившее обращенные к нему стены домов, оставляя загадку тени на остальных, то ли светлые лица счастливых прохожих, а скорее все это вместе, густо приправленное неясным узнаванием, этаким дежавю, туго стянуло сердце. И даже суетливая возня столь нелюбимых мною мух, отогревшихся от спячки и слетевшихся со всей округи на запахи привокзальных закусочных умиляла меня, будучи пренепременной участницей пробуждения природы.

Чем дальше позади оставался вокзал и чем ближе проступал город, тем активней будоражилось во мне удивление узнаванию. Неужто я бывал здесь в забытом детстве, и что утаили от меня родители?

Улицы, посвежевшие в золотистых лучах, распахнули мне, старому знакомому, бередившие душу объятия. Всякая мелочь представлялась мне близкой: канавка для стока воды, запущенная, полная листьев, но идеальная в моем представлении о канавках; облупившаяся фигура на фасаде нелепого, кичливого здания, уродство, постыдная безвкусица, но для меня прекрасная старая подруга. Я брел, отдавшись воле собственных ног, похоже, знавших больше меня. С каждым шагом ощущение дежавю все сильнее гипертрофировалось, превратившись из мгновенной вспышки знакомости в непостижимое знание кудесника.

Моя память довольно часто играет со мной, играет так жестоко, что временами я едва удерживаюсь на грани реальности. Должно быть у остальных с ней получше, иначе мир наполняли бы одни шизофреники. Впрочем, судить не мне, ведь я знаком лишь с собственной памятью. Иногда я принимаю незнакомцев за близких мне людей, что обычно заканчивается конфузом, а знакомых, напротив, не узнаю. Окружающие относят эту странность в моем поведении к чудачеству, близорукости, похожести неверно узнанных, но я то знаю, что во мне чего-то недостает, какого-то чувства, позволяющего людям без ошибки вычленять нужное среди множества лиц. Безусловно, я - асоциальный тип, обреченный на одиночество, чей единственный друг перестает быть таковым, сменив неизменную рубашку.

Участок моей памяти, где у прочих хранятся виртуальные фотоальбомы с тысячами физиономий, увы, не сидит без дела. Он веселит меня ирреальными воспоминаниями, выдумками сумасшедшего сознания, копается в моих снах и хранит их как истинные события. То и дело он подкидывает мне настолько бессмысленные задачки, что всякая попытка разгадки ввергает меня в удушливое отчаяние.

Однако если обыкновенно причуда памяти напоминала далекое бряцанье колокольчика, то в этом городе бил набат, бил непрерывно, оглушающе. Ноги несли меня, презрев мучительницу-волю. Я как будто проваливался в бездонную яму, падал, оставаясь лишь созерцателем действия надо мной гравитации. А что-то неподвластное рассудку, а потому сверхъестественное, играло мной думающей пешкой, очутившейся в чужой партии.