Константин Станюкович - Равнодушные

— У нас не благотворительное учреждение, Василий Николаевич, — возразил, усмехнувшись, Гобзин. — У всех есть или матери, или сестры, или жены, или любовницы, — продолжал он с веселой развязностью, оглядывая свои твердые, большие ногти. — Это не наше дело. Нам нужны хорошие, исправные служащие, а господин Андреев не из тех работников, которыми следует дорожить… Он…

— Напротив, Андреев…

— Я прошу вас, Василий Николаевич, позволить мне докончить! — с усиленно подчеркнутой любезностью остановил Ордынцева председатель правления, недовольный, что его смеют перебивать.

И его жирное круглое лицо залилось багровой краской, и большие рачьи глаза, казалось, еще более выкатились.

— Ваш господин Андреев, — продолжал Гобзин, все более и более проникаясь ненавистью к Андрееву именно оттого, что чувствовал свою несправедливость, — ваш господин Андреев небрежно относится к своим обязанностям. Так и потрудитесь ему передать от моего имени. Очень небрежно! Несколько дней кряду я видел его приходящим на службу в двенадцать вместо десяти. Это терпимо быть не может, и я удивляюсь, Василий Николаевич, как вы этого не замечали?

— Я это знал.

— Знали?

— Еще бы! Андреев являлся позже на службу с моего разрешения.

Молодой человек опешил.

— С вашего разрешения? — протянул он без обычного апломба и видимо недовольный, что попался впросак. — Я этого не знал.

— С моего. Я дал ему большую работу на дом и потому на это время позволил приходить позже на службу. И вообще я должен сказать, что Андреев отличный и добросовестный работник, и увольнение его было бы не только вопиющей несправедливостью, но и большой потерей для дела.

Этот горячий тон раздражал Гобзина. Сбитый с позиции, он несколько мгновений молчал.

— Против господина Андреева есть еще обвинение! — живо проговорил он, точно обрадовавшись.

— Какое-с?

— До меня дошли слухи, что он недавно был замешан в какой-то истории, не рекомендующей его образ мыслей.

— Сколько мне известно, хоть я, конечно, и не производил следствия, — с ядовитой усмешкой вставил Ордынцев, — было одно недоразумение.

— Недоразумение?

— Да-с! И ни в какой истории он не был замешан. Была бы охота у клеветников! Вас, очевидно, ввели в заблуждение. Вам пошло и глупо наврали на Андреева в надежде, что вы поверите…

И Ордынцев, взволнованный и взбешенный, не обращая внимания на недовольную физиономию Гобзина, продолжал защищать сослуживца, не сдерживая своего негодующего чувства.

Этот резкий, горячий тон, совсем непривычный ушам Гобзина, избалованным иным тоном своих подчиненных, злил и в то же время невольно импонировал на трусливую натуру молодого человека. Он понял, что сглупил, выставив как обвинение слухи, которым и сам не придавал значения, а упомянул о них единственно из желания настоять на своем. И, очутившись в глупом положении, припертым к стене, почувствовал еще большую ненависть к Ордынцеву, позволившему себе читать нравоучения.

С каким наслаждением выгнал бы он немедленно со службы этого беспокойного человека, который относится к нему, избалованному лестью и почетом, с едва скрываемым неуважением. Но сделать это не так-то легко. Ордынцев пользовался в правлении репутацией знающего и превосходного работника. Сам старик Гобзин, умный и понимавший людей, рекомендовал Ордынцева новому председателю правления, как служащего, которым надо особенно дорожить. Все члены правления его ценили, а, главное, старик Гобзин не только не позволил бы уволить Ордынцева, но намылил бы еще голову сыну.

И он принужден был выслушать до конца своего беспокойного подчиненного и объявить, что берет назад свое распоряжение относительно Андреева.

Но он не удержался от искушения пустить шпильку и прибавил своим обычным развязным тоном:

— Господин Андреев не родственник ли вам, что вы его так пылко защищаете?

— А вы, видно, думаете, что пылко можно защищать только родственников? — переспросил с презрительной усмешкой Ордынцев, взглядывая в упор на председателя правления. — Ошибаетесь. Он мне не родственник и не знакомый.

И, еле кивнув головой, Ордынцев вышел из кабинета, оставив молодого человека в бессильной ярости.

Ордынцев торопливо шел домой, и невеселые мысли лезли в его голову.

Теперь это «животное», наверно, будет ему пакостить. Положим, им дорожат в правлении, но Гобзин может вызвать его на дерзость и сделать службу невозможной. И без того она не сладка. Работы пропасть, и такой работы, которая не по душе, но по крайней мере хоть заработок хороший — пять тысяч. Жить можно. Довольно уж на своем веку маялся и менял места после того, как убедился, что из него литератор не вышел. Везде одно и то же. Та же лямка. Та же скучная работа. Та же неуверенность в том, что долго просидишь на месте. Здесь он, однако, ухитрился прослужить четыре года, хотя последний год, когда выбрали председателем правления молодого Гобзина, и были неприятности. Он их терпел. Но не мог же он в самом деле молчать при виде вопиющей несправедливости. Не мог он не вступиться за Андреева. Еще настолько жизнь не пригнула его.