Сергей Сергеев-Ценский: Том 2. Произведения 1909-1926

Тут Ефим Петрович, все время очень помогавший своему рассказу руками, начал лепить из мягкого белого хлеба что-то напоминавшее ему, может быть, «испуг» из воска. Но не нашел еще я, что бы сказать ему кстати (я к тому же люблю больше наблюдать и слушать, чем говорить), как он продолжал, загораясь:

— Еще что я помню из того времени совершенно ясно — это пожар и грабителя… Горело не у нас на хуторе, а в селе, но недалеко от нас. Все окна у нас были красные, и мать металась по комнатам и вытаскивала подушки на снег… Помню, как мимо окон провели нашу пару лошадей из конюшни, чтобы не забыть их вывести потом, когда гореть начнем: ведь часто так, в суматохе, забывают… Отлично я помню, что сидел на стульчике своем — высокий такой, домодельный, обыкновенный детский стульчик — и пил чай вместе со всеми, когда полыхнуло в окна и ударили в колокол… Я слезть со стульчика сам не мог, а около меня на столе лежал пряник… Я, конечно, его не ел; я был очень испуган для этого. Но старший мой брат, тот самый пятилетний — его Колей звали, — взял у меня этот пряник и сказал: «Все равно сгорим!» — и начал есть.

И вот дальше про пожар этот я ничего не помню, а этот вот пряник, как его взял Коля и как сказал: «Все равно сгорим» — и начал есть, это я не забыл. Так, значит, это меня изумило!

Но грабителя я всего яснее помню — потому, может быть, что мне в ту пору было уже невступно три года.

Дело было летом, как раз во время уборки хлеба. Отец и все в доме были на поле. Остались в доме только мы трое с матерью: я, Коля и мой младший брат, еще грудной. На крыльцо к нам вошел нищий, как обыкновенно — в армяке рыжем и с мешком. Нищие проходили часто, и я бы не запомнил этого, как других не запомнил. Но этот меня ошеломил: он схватил мою мать за руки, когда она вынесла ему на крыльцо хлеба, протиснул ее через дверь в комнаты, протиснулся со своими мешками сам и крикнул: «А ну, щикатунку отмыкай!..»

С этого дня я и слово это, «щикатунка», на целую жизнь запомнил.

Знал ли этот в армяке (а высокий он у меня в памяти, в бороде седины никакой, борода черная) — знал ли, что дома и на всем хуторе никого, кроме нас, нет, или увидел это, когда пришел, и сразу задумал ограбить, и, может быть, подвода его ждала где-нибудь, — это уж впоследствии старался себе я объяснить, а тогда я, помню ясно, прижался к шкафу и смотрел на него не плача…

Высокий, выше отца, борода черная, нос хрящеватый и ноздри узкие… И в шапке, несмотря что лето…

Я помню, что мать отперла шкатулку (желтую, березовую, на комоде стояла), и он кинулся к ней сам, что-то выхватил и запихивал в мешки; а мать заламывала руки и плакала… Потом он по ящикам комода стучал, мать и их отпирала, и он зачем-то совал в мешки ее платья (одно, шерстяное синее, я очень ярко помню)… Потом мать вынула из ушей серьги и подала ему… Но он что-то еще требовал…

Он кричал матери: «А то и щенят твоих в мешок!» — и вдруг сильно дернул меня к себе за руку, и я залился плачем… И маленький, я помню, плакал, а Коля весь так и дергался за кожаным креслом, и рот у него был совсем, как говорят, сковородником…

Но вот нищий вдруг подхватил поспешно мешки свои, перебросил через плечо и к дверям кинулся: это он услышал топот лошади на дворе. И мать, конечно, услышала и за ним бросилась на крыльцо…

Потом — я так живо, как сейчас, это помню — отец мой (это он приехал с поля неожиданно совсем) перегнулся с седла и хлестал наотмашь грабителя арапником; а лошадь, серая, тонкоморденькая, вертелась и крутила хвостом…

Помню даже, какой Коля стоял тогда на крыльце: волосы у него поднялись ершом, рот трубкой вытянут, топает ногами и кричит: «Лупи его! Лупи его!.. Бей!..»

— А вы не сочинили тут чего-нибудь, Ефим Петрович? — усомнился я улыбаясь. — Неужели все это вы запомнили с трех лет?.. Должно быть, потом что-нибудь от себя прибавили. Сознайтесь!

— Все помню! — и живо выставил ладонь Ефим Петрович, как щит. — Да и выдумать что-нибудь было бы мне трудно. Вскорости после этого, осенью, отец бросил место на хуторе и переехал с нами в город… Так что дальше уж пошло у меня все городское, а из того, из деревенского, я запомнил еще (тем же летом, как и грабитель, было) — заехал к нам доктор какой-то… земский врач, должно быть, а я, по мнению матери, чем-то был болен, и она захотела меня ему показать… Мать — кто же ее осудит? — заботилась обо мне, а вышел из этой заботы совсем другой результат…

Конечно, она приодела меня во все новое. А это было одно из моих великих младенческих огорчений, когда надевали на меня что-нибудь новое!.. Приодела и повела в сад. Там доктор сидел за столиком с отцом и закусывал. Сапожки новые, конечно, мне ноги жали; курточка новая смущала меня ужасно, и нужно было идти, высунувши язык.