В Маклаков - Из воспоминаний

Оно вытекало из других оснований. Нас разделяло отношение к средствам борьбы за эти начала в {351} тех новых условиях, которые нам дала конституция; проще говоря, в нашем отношении к желательности и возможности у нас революции. Не хочу этим сказать, будто кадетские лидеры ее хотели, и даже просто с нею мирились, как с неизбежностью; но в отличие от меня они ее не боялись. Одни просто потому, что в ее возможность не верили; другие рассчитывали, что революцию можно было использовать против власти, а потом остановить в самом начале. А так как угроза революции могла заставить власть идти на уступки, то они эту карту продолжали играть, не отдавая себе отчета, что играют с огнем. Революционеров они продолжали считать не врагами конституционного строя, а "союзниками слева"; так было сказано в речи П. Н. Милюкова, произнесенной на Учредительном съезде партии и напечатанной потом вместе с нашей партийной программой. Позднее, уже в 1-ой Государственной Думе, которой кадетская партия руководила тогда, она отказалась вынести даже на будущее время моральное осуждение террору, как средству борьбы, и это в момент, когда за прошлое она для всех просила амнистии.

У меня лично было другое отношение к революции. Я считал ее не только "несчастьем", но и очень реальной опасностью. Разумею революцию, как крушение существующей власти, создание на ее месте новой, преемственно с нею не связанной, созданной якобы непосредственной волей народа, а не только радикальную перемену "политики" в существующем строе, вызванную давлением населения, хотя бы таким действительным, как 11 марта 1801 г., или всеобщая забастовка в октябре 1905 г. Настоящая революция, как это случилось в 1917 г., могла оказаться для правового порядка не меньшей опасностью, а потому не меньшим врагом, чем самодержавие, которое само, хотя и против желания, но уже ограничило себя конституцией.

{352} Откуда вышло такое мое отношение к революции? П. Б. Струве в посмертной статье, посвященной Шилову и Челнокову ("Новый Журнал", № 22), написал: "В том, что В. А. Маклаков понимал левую опасность, обнаружился его органический консерватизм; я не знаю среди русских политических деятелей большего, по основам своего духа, консерватора, - чем Маклаков". Я не берусь с этим определением ни соглашаться, ни спорить, даже если определять "консерватизм", как это сделал Бисмарк, в 1890 году в Фридрихсруэ, как принцип

quieta non movere (Не трогать того, что покойно.). Я верил, что власть не может держаться на одной организованной силе, если население по какой-то причине ее не будет поддерживать. Если власть не сумеет иметь на своей стороне население, то ее сметет или заговор в ее же среде, или Ахеронт; но если Ахеронт, к несчастью, выйдет наружу, то остановить его будет нельзя, пока он не дойдет до конца. И потому я во всякой революции, прежде всего для правового порядка и для страны, видел несчастье. Мне приходилось в судах защищать революционеров-фанатиков, которые ставили ставку против власти на Ахеронт; я уважал их героизм, бескорыстие, готовность жертвовать собой и для других, и для дела: я мог искренно отстаивать их против жестокости и беспощадности репрессий государственной власти, тем более, что она часто на них вымещала свои же грехи и ошибки. Но я не мог желать победы для них, не хотел видеть их в России неограниченной, хотя бы и временной властью, вооруженной тем произволом, против которого они раньше боролись, и который они немедленно восстановили бы под кличкой "революционной законности", и даже "революционной совести". Попустители революции тогда или бы сами погибли при своих попытках Ахеронт остановить и направить, или должны {353} были бы ему подчиниться и служить тому, что в других осуждали.

В победоносном Ахеронте соединилось бы всё, что было нетерпимо и в старом режиме: бесправие личности, произвол, презрение к законности и справедливости. Революция, по выражению И. С. Аксакова, есть торжество "взбунтовавшихся рабов", а не царство "детей свободы".

Мы это воочию видели даже в краткий период частичного торжества революции после 17 октября 1905 г., в претендентах на власть в лице Совета Рабочих депутатов, и полностью в 1917 году. Потому все нужные реформы и в государственном строе и в социальном порядке я желал только от эволюции, то есть от примирения и сотрудничества с существующей властью, хотя себе не делал иллюзий насчет сопротивления и медлительности, какую можно было ожидать от власти на этой дороге. Но здесь был все-таки путь, по которому, по-моему, нужно было идти. При всех недостатках и трудностях он был лучше, чем успех загадочной революции.