Владимир Максимов - Семь дней творения

- Андрюха,- опаляясь слезами горькой нежности, он оглаживал дрожащими ладонями судорожно сжатый Андреев кулак,- как же это ты, Андрюха?.. Зачем?..

Петр Васильевич и не помнил более, сколько он просидел вот эдак, глядя, как затихает под его рукой братенино беспокойство, пока тот не смежил глаза и не затих окончательно.

Скорые зимние сумерки, выползая изо всех углов палаты, заманивали ее обитателей под одеяла. Вокруг становилось просторнее и тише.

Сбоку от Петра Васильевича, сидя друг против друга на койках, двое в халатах поверх исподнего сокровенно переговаривались:

- Я - человек прямой: сказал - отрезал. "Где, говорит, насечка?" А я ему: "Так ведь договаривались, Пров Силыч!" А он мне р-раз по зубам. А я человек прямой, говорю: "Какие такие права?" А он мне еще р-раз...

- Правильно! И я завсегда после похмелья - квас. Да так, чтоб дух вон - со льду.

- "Это как пить дать,- говорю,- в милицию, Пров Силыч". А он мне ка-ак звезданет. А я человек прямой. Я - куда. Я - до дому.

- Правильно! Мы на Октябрьскую, помню, полведра на двоих с тестем и ни в одном глазу. Одно слово - квас.

- Ишь, ведь, какую манеру взял, а я человек прямой...

Они говорили между собой с такой уважительностью и таким взаимопониманием, что обескураженный было Петр Васильевич вдруг неожиданно для себя заключил, что, наверное, людей может объединять что-то куда большее, чем слова...

- Закурить есть, землячок? - Из-под одеяла с койки напротив, его с любопытством оглядывали рачьи, тронутые снисходительной усмешкой глаза. Заснул? Чует родную кровь, сукин сын. Тяжелее туза и валета не держал ни зиму, ни лето, а с твоим братаном за всю жизнь повтыкал. - Сосед прикурил, затянулся. - Сразу видно, Моршанская... Он ведь, знаешь, как начнет рваться, только держи... Ну и держу, без оплаты сверхурочных... Жалко, свой брат - окопник... У меня ведь тоже вторая группа... Пошли к печке, пока спит... Еще достанется... - И хотя трезвость суждений и выказывала в новом знакомце человека в своем уме и памяти, Петр Васильевич, взявший уже себе за правило готовиться здесь к любым фокусам, откровенно говоря, ожидал, что тот в любую минуту может выкинуть какое-нибудь "коленце": не зря же, в самом деле, их всех сюда заперли!

Когда сосед встал, то оказался высоким костистым мужиком, с помятыми рыжими подпалина-ми остро-бесовского лица. Властная вальяжность обозначала каждое его движение, так что даже драный больничный халат лег к нему на плечо по меньшей мере царскими соболями. Он шел пала-той с уверенностью и значением человека, который во всяком месте привык считать себя первым.

У гудящей голландки молчаливо покуривали два санитара. Один - крупный губастый старик с редким седым ежиком - время от времени ожесточенно растирал в прокуренных пальцах остывшие угольки из поддувала. Другой совсем молодой и как бы чем-то и навсегда испуган-ный - безучастно следил за ним. И оба они, по всему было видно, сопереживали только что законченный и для обоих них огорчительный разговор.

- Не спишь? - с тяжкой ухмылкой отнесся рыжий к молодому. - Плохой знак. Значит, сегодня, начальник?

И не выдержал парняга смешливой горечи рачьих его глаз, опустил взгляд долу, еле слышно выдохнул:

- Сегодня, Иван Сергеич...

- Тогда давай, начальник, погреюсь напоследок. - Рыжий величественно оседлал услужливо пододвинутый ему парнем табурет. - Еще по одной свернем, землячок?

И все снова умолкли. За синими окнами в сумеречной тишине торжественно струился снег. Веселое пламя летучими бликами никло к предметам и лицам. И если бы не горячечное, то тут, то там возникавшее в палате бормотание, можно было подумать, что мир этот устроен в общем-то тепло и уютно, что снег будет идти еще целую вечность, но целую вечность будет гореть веселый огонь в голландке, и что им - всем троим - уже некого ждать и некуда торопиться.

- Я, землячки,- огненные чертики бесшабашной каруселью закружили в острых зрачках Ивана Сергеевича,- сказку в бессонье придумал... Нет, ей-Богу! Лежал, лежал - само и придумалось...

Не принимая его озорующего тона, санитары угрюмо отворачивались, слегка посапывали, и в этой их угрюмости и посапывании явно чувствовалось беспокойство или, вернее, тревога, которая еще безотчетно, но час от часу все явственнее передавалась Петру Васильевичу...

- ...Начало старое... Жил-был у бабушки серенький козлик... Бабушка козлика, конечно, очень любила... Ну, а дальше уже все по-моему... Вышел козел, в свою пору, от бабушки, стал рогами шевелить... Есть, значит, хочется.. А дело к зиме шло: ни травы тебе, ни ягоды. Встречается ему лиса. "Что,- говорит,- безрогий, рогами шевелишь?" "Есть,- говорит,- хочу, а травы нету". "Дурак,- говорит,- какой же осел нынче траву потребляет? Все давно мясо жрут". "А как же,- спрашивает,- мне мясо есть, коли я - козел? По штату не положено". "Дуб,- говорит,- работай под серого. Нынче все под него работают. Зайцы и те без убоины спать не ложатся". "А как же,спрашивает,- я задержу кого, кто же меня - козла - испугается?" "А ты "на бога" бери, горлом. Нынче все, которые с мандатами, горлом берут..." Махнула хвостом рыжая и смылась. Послушал козел суку, стал под серого работать. Спервоначалу поташнивало от убоины, а потом пообвык, пристрастился. Как-то в темени да с перепугу сам двух истинных серых волков загрыз. Живи, не хочу... Только чем дальше, тем хуже, пропадать стала в лесу пища. Это, значит, столько развелось хитрых да ушлых и все серые, и все с мандатами... Мяса - нет, а на траву уже козла и не тянет. Затосковал козел: "Ну, в гроб же твою мать!.."