Владимир Максимов: Семь дней творения

Звонить пришлось несколько раз. В квартире слышалось шуршание, отрывистый шепот, лихорадочная беготня, наконец, щелкнул замок, и дверь отворили ровно в длину цепочки:

- Кого вам?

Но уже через мгновение дверь распахнулась настежь.

- Здравствуйте, Петр Васильевич! - Чуть не в пояс кланялась нежданному гостю Настасья Лескова - худая, крепкая еще старуха, с резким и беспокойным как бы от постоянного напряже-ния лицом. - Вот угодили, так уж угодили... Фомушка-то,- она по привычке всхлипнула и коснулась концом темного платка сухих глаз,- вспоминал об вас перед смертью. Бывало скажет: "Забыл меня, Васильич, совсем забыл". Без зла в душе скончался. Всех простил,- тут Настасья скорбно поджала губы, что, видно, должно было определить для него степень ее посвященности в их тайну,- все простил... Заходите, заходите, батюшка, будьте гостями... Коля, это крестный!.. Вот и сынок приехал... В напряженном ее радушии сквозила плохо скрываемая фальшь. Раскинув руки, она, словно неводом крупную рыбину, заводила его в "залу", явно боясь, чтобы он не ошибся дверью:

- Вот сюда, Петр Васильевич... Сюда... Садитесь, располагайтесь... Я мигом... Коля, спишь, что ли, крестный пришел!

Она скрылась в смежной комнате. Последовал сдавленный говор, затем короткое всхлипыва-ние женщины и снова голос, но теперь более определенный. На пороге появился, почти вталкива-емый в комнату матерью, крестник Петра Васильевича - угрюмый, стриженный наголо детина сорока почти лет в вельветовой паре и хромовых сапогах.

Выглядывая из-за его плеча, Настасья льстиво блудила вымученными глазами:

- Вот, батюшка, молодец какой вымахал! - И сыну: - Видно, и не помнишь крестного-то своего... Так вы тут посидите, а я вам закусить кой-чего...

Настасья, то и дело искательно оглядываясь, заспешила на кухню и, как только она исчезла, Николай без обиняков заявил крестному:

- Не будем темнить, батя: живу я в городе незаконно. Месяц, как от хозяина. Две подписки имею по-новой. В общем, опять без пяти минут лагерник... Тут мамаша икру будет перед тобой метать, так я ни при чем. Мне там,- он кивнул вверх,- просить нечего, все сполна получил и с лишком. Теперь я им,- жестокая усмешка тронула его твердые обветренные губы,отдавать буду... с процентами...

Крестник начинал нравиться Петру Васильевичу.

- Сколько отбывал?

- Пять.

- За что?

- Врезал одному начальнику промеж рог.

- За дело?

- За дело.

- Все равно многовато.

- Так ведь он до сих пор на аптеку работает.

- Пьяный был?

- Нет, батя, трезвый. Пьяный - убил бы.

- Что умеешь делать?

- Все. Я - мастеровой.

- В депо пойдешь?

- Оттуда и взяли.

- Пойдешь, говорю?

- Не примут.

- Это моя забота.

- У меня две подписки. Не пропишут.

- И об этом не тебе думать.

- Смотри, батя,- светлые, чисто лесковские глаза смотрели на него в упор, и не таилось в них ни улыбки, ни жалобы,- тебе что, сказал - пошел, а я - как на дыбе живу. У меня любой вздох - последний. Лучше не мути душу, выпьем и разойдемся по-хорошему: ни я - тебе, ни ты - мне.

У Петра Васильевича нашлось бы, чем ответить крестнику, за речью у него дело никогда не стояло, но к самому его слову подоспела Настасья.

- Уж вы, батюшка, Петр Васильевич, не обессудьте, чем Бог послал, на скорую руку. - Она споро, с быстротою для ее возраста удивительной, снаряжала стол. - Помянем раба Божия Фому. Царство ему Небесное! - Скатерть на глазах становилась самобранкой.

- Вот, батюшка, помидорчиков откушайте, сама солила... Рыбки тоже... Колбаска... Коля, наливай...

Пил Петр Васильевич редко, пьянства не любил во всех его видах, и в другой раз отказал бы наотрез, но под изучающим взглядом крестника и, наскучив Настасьиной лестью, согласился:

- Разве что по одной... Помянем...

- Шесть десятков вот-вот, а как сейчас помню крестины твои, Колюшка,пела гостю под руку хозяйка,- Петр Васильевич тогда совсем молодой еще были, а уже в начальниках... И не побрезговали... Вы кушайте, батюшка, кушайте... Чем богаты, как говорится... Вот вернулся,- она снова бесслезно всхлипнула и ткнула платком в переносицу,- с кем не бывает, дело молодое, а ему от ворот поворот... Иди куда хошь от родимой матери. Нешто это порядок! Вот вы, Петр Васильевич, человек партейный, нешто, спрашиваю, это порядок!.. Фомушка, вот, помирал... Вспоминал все...

- Хватит, мать,- осадил хмуро ее Николай,- поимей совесть. Кого он там вспоминал, если три месяца не в себе валялся... Посидим по-людски... Ну, общее,- он залпом выпил и тут же отставил стопку к середине стола,- все, хорошенького понемножку...