Владимир Максимов - Стань за черту

Сама Клавдия думала о Боге чаще по привычке, чем из насущной потребности. Вера ее выливалась в то, что она делала: растила детей, ухаживала за огородом и садом, далее в малом не отказывая любому просящему, будь то сосед или случайный прохожий. И слово "грех" для нее было просто равнозначным понятию "плохой поступок" или "дурное дело", которые обязательно оплачиваются человеком, совершившим их, вне зависимости от канонического писания...

Семен словно продолжал давно начатый с кем-то спор. Он горячился, перескакивал с одного на другое, но главная нить разговора почти незаметно вытягивалась им от вопроса к вопросу, от темы к теме, пока наконец не пробилась и к ее, Клавдии, сознанию:

- Человек постепенно теряет, рассеивает душу, разрушается как образ и подобие Божье, а значит - как личность. Бог - это нравственное начало общества, поэтому, теряя Бога, то есть это начало, оно теряет себя. Долг церкви - воспрепятствовать этому. Хватит вещать с амвонов о предопределении! Господь дал человеку душу, и человек обязан распорядиться этим даром. Учение о равенстве перед Богом извращено. А в мирском, материалистическом применении доведено до животного абсурда. Церковь должна возвестить равенство в Нем, а не перед Ним. Проникнись Его истиной - и ты станешь равен Ему. Если же ты пришел в мир, чтобы только насытить плоть, ты ничего не достоин, и нищета духа твоего лишь результат твоей животности, и ты способствуешь только угасанию жизни. И поэтому хватит "с миром"! "С мечом"! И только "с мечом"!

Кончил Семен на самой высокой ноте, взглянул в сторону матери, смутился: она сидела за столом, вытянув впереди себя большие, но легкие руки, следила за ним во все глаза и в такт каждому его слову согласно кивала.

- Вы не обращайте внимания, мама, - он отвернулся к окну, бесцельно сдвигая и раздвигая занавески, - это я так, для себя... Диспут у нас в семинарии... Готовлюсь...

- Что ты, что ты, Семушка, - поспешила она к нему на помощь. - Очень даже хорошо ты говоришь. Умница ты у меня... Знала я, ты рассудишь, потому и вызвала в отдельности ото всех... Как ты скажешь, так и будет.

- Спасибо, мама.

- Отец письмо прислал: просится. - Эта маленькая ложь смущала ее, но отступаться было уже поздно, и потому всякий раз, когда приходилось повторять свою выдумку, она никак не могла отделаться от чувства стыда и неловкости. Что посоветуешь, Семушка?

Тот коротко взглянул на нее с пристальным вниманием, словно оценивая, во что ему обойдется ответ, потом опустил глаза, подумал несколько и сказал с подкупающей определенностью:

- По-моему, это хорошо, мама.

И ничего более, ни удивления по поводу столь неожиданного известия, ни растерянности перед возможностью встречи с отцом, которого он никогда не видел. И Клавдия была ему за это благодарна.

- Наши - против.

- Я поговорю с ними, мама.

- Отец ведь он им.

Сын снисходительно улыбнулся и погладил материну руку.

- "И отца не зовите на земли: бо есть Отец ваш уже на небесех". Так что, мама, признать, отец он им или нет, - их право, а вот принять душу заблудшую долг. "Кто есть мати Моя и кто есть братия Моя? - И простер руку Свою на ученики Своя, рече: - Се Мати моя и братия Моя, иже бо аще сотворит волю Отца Моего, иже есть на небесех, то брат Мой, и сестра, и мати ми есть". Не примут - мы примем, мама.

- Только он с грехом, Семушка.

Совсем еще детское, со светлым пушком над верхней губой лицо Семена заостряется.

- Расскажи, мама.

- Уж и не знаю, Сема...

- Вы мне не доверяете, мама?

- Душно здесь, Сема... Сходим-ка мы с тобой к морю... Походим - сон крепче будет...

Море внизу, накатываясь на берег, шуршало галечником. Под его вкрадчивый шорох Клавдия и поведала сыну о той тяжести, с которой возвращался домой отец.

Клавдии так необходимо было сейчас твердое, спокойное слово, так дорога хоть тень участия, что она не таилась перед Семеном даже в малости, додумывала то, чего Михей не досказывал, - сын может и должен понять. Но стоило ей взглянуть на него, как нетерпеливая надежда ее уступила место пронзительной материнской жалости: рядом с ней во всей своей житейской незащищенности сидел мальчик с мучительно сморщенным веснушчатым лбом - бледный, растерянный, робкий.

- Я не знаю, что вам сказать, мама... Право, не знаю... Ни Божьим, ни людским законом этого не рассудить... Здесь ему свой суд нужен... Только как же это так, мама?.. Уйти бы ему от мира. Помолиться... Мама, - он вдруг затрясся весь, задрожал и ткнулся головой ей в колени, - страшно мне, мама! Как же все это так?.. За что?