Владимир Максимов: Жив человек

- Резать будете?

- Буду.

- Совсем?

- Посмотрим.

- Отнимать не дам.

- Боишься?

- В детстве разучился. Но уж лучше в ящик, чем без ног.

- Плясать умеешь?

- Приходилось.

- Значит, и еще придется.

Иван Антонович встает - по-медвежьему широкий, кряжистый, со смешливыми зайчиками в раскосых татарских глазах.

- Ну, завязывай первым узелком - сейчас тронемся.

Доктор выходит.

- Сима, скоро?

- Пять минут, Иван Антоныч.

Я слышу, как хлопает входная дверь. Еще ощутимо на меня несет дуновением морозного воздуха. И сразу же вслед за ним возглас:

- Иван Антоныч, не встретили?

Докторский бас понижается до предела:

- Не встретили, Галя.

- Может, разминулись?

- Значит, разминулись, Галя.

- Вы Волчьей балкой ехали?

- Волчьей, Галя.

- Так ведь и он этой дорогой...

- Галенька, милая, тайга, сама знаешь, не иркутский проспект.

Симин голос как бы подводит черту под грустным диалогом.

- Силовна, неси воду!

Из самой глубины коридора, словно из другого мира, доносится старухин голос:

- Сей секунд.

- Готовьте больного, Сима.

Мне вдруг передается спокойная уверенность этого хриплого голоса. Я начинаю верить, что все обойдется благополучно: быть мне в Шацке. Чтобы ни о чем не думать, я закрываю глаза и принимаюсь считать: "Раз... два... три..." После каждой сотни я повторяю сначала: "Раз... два... три..." Но вот меня поднимают с належанного места и перекладывают на что-то твердое и холодное. Словно сквозь дрему я слышу шепот:

- Осторожнее, Силовна. Левую подхватывай. Вот так. Накрой его простынью.

- Легкай-то какой!

- Кожа да кости.

"...Девятнадцать, двадцать, двадцать один..." Меня куда-то везут. Потом мы останавливаемся, и надо мной повисает хриплый вопрос:

- Сейчас начнем, слышишь?

Я молча киваю головой, продолжая считать: "...сорок семь, сорок восемь, сорок девять..." Последнее, что я слышу, - отрывистый, как перекличка, разговор:

- Готово?

- Готово.

- Маску.

- Вот.

- Наркоз.

- Даю.

"Девяносто три... девяносто четыре... девяносто пять..."

XII

Поезд, словно икает, подрагивает на стыках. Остекленный квадрат ночи, в котором, объятое языкатыми тенями, отражается беспокойное людское месиво, аспидно густ, и только по этому вот реденькому иканию колес можно угадать, что состав движется. Над дверью купе трепетным светляком бьется в дымной паутине желтое пятно кондукторского фонаря. Лица в его неверном отсвете еще серее и призрачней обычного. Я лежу под лавкой, головой к проходу, стиснутый со всех сторон телами и кладью. А надо мной - бредовое кружение стонов, шепота, ругательств. И слово, короткое и обнаженное, как удар хлыста, мечется по вагону. Оно склоняется здесь на все лады: то горько, то раздумчиво, то с мстительной надеждой. Оно плачет, вздыхает, пьяно хрипит и сладострастно хихикает. Оно срывает дыхание и обволакивает десны кисловатой слюной. Я знаю это слово с детства, но никогда раньше оно не вбирало в себя столько смысла.

- Хлеб.

- Хлеб.

- Хлебушек.

- Засуха.

- От Бога - за грехи.

- Беда за бедой. Войну проводили, голодуху встретили.

- Одно слово: засуха.

В другом конце другое:

- Я яму и грю: ранетый, мол, я. Имею заслуги. Куды ж мне подаваться? А он мне, значится, грит: мол, нонче ранетых да с заслугами хучь печи топи аль заместо изгороди. Нету у меня для вашего брата ни шиша, окромя, как по шее... Завоевал, значится...

- Вот-вот. На таких, как ты, дураках, тыловые и навозили себе водички.

- Ах ты гад! Я тебе как растоварищу-гражданину, а ты... Да я тебя враз кончу!

- Ладно, ладно. На ладан дышит, а туда же... Кончальщик. Я сам с заслугами: тифью переболел. Одно слово: трудовой фронт.

А совсем рядом на нижней продольной полке двое шелестят между собой:

- Совсем новая, на бобре...

- И за сколько?

- Полпуда дал... Да потом три капота да юфти в придачу...

- Ишь ты, пофартило.

- Рука легкая. Сыздетства.

- Может, схлестнемся?

- Много ли стоишь?

- Больше - кожа, да и потяжельше что есть.

- И не боишься?

- Битые.

- Тогда оммоем.

Короткое журчание. И снова:

- Тяни.

- Хороша.

- Плохого не держим...

Я против воли вытягиваю шею. И сразу же голодной окисью сводит мне скулы: двое едят. Едят они чуть не из рукава, воровато стреляя по сторонам. У того, кто сидит напротив, серое, словно отсыревшее, лицо в редкой, кое-как распиханной по обвислым щекам бороденке. Он вроде далее не откусывает от куска, а захватывает его мягко и беззвучно дряблыми, будто старушечьими, губами. И мне уже не опустить глаз. Хлеб притягивает меня к себе. Хлеб властвует надо мной. Жесткий, обкусанный вялым ртом хлеб. Взгляды наши встречаются. Сосед медленно опускает на пол ноги в портянках, зашпиленных у щиколоток булавками. В нос мне бьет тошнотворный запах устоявшегося пота. Голова заходится кругом, и все перед глазами начинает вращаться плавно и смутно. А где-то у самого уха поигрывает пьяными словами торопливый шепоток: