Юрий Мамлеев - Крылья ужаса

- Надо подумать. Жаль девочку. Уж чересчур все это. Но в ней, в ней ведь все дело. И потому как можно изменить? Чужую звезду ей не привесешь. Но поискать надо, и ты поспрошай...

Шум за стеной стих, казалось, навсегда. Выпив по последнему глоточку, все, наконец, разбрелись: Люда спьяну осталась ночевать у Гали, а Петр уехал на такси домой.

Девочкам среди ночи казалось: что-то бьется и шевелится. Но ни о чем подумать было нельзя, сковывали сновидения.

Люда не хотела в этом признаваться даже Гале, но с Ирой ее связывал какой-то внутренний ночной союз, скорее даже не "союз", а, может быть, бред, точно ее темное я, ее двойник, тянулся к Ире.

Помимо чисто внешних встреч - на улице, во дворе (в конце концов девочка была ее соседка) - произошло еще что-то, но уже в душе Люды - только в ее душе. Никто кроме нее не знал об этом, лишь, может быть, сама Ира отдаленно чуть-чуть догадывалась, ничего не понимая в целом.

История была такова.

Несколько раз Люда, наблюдая за девочкой, поражалась ее внутреннему состоянию - вдруг в каких-то чертах очень сходному с ее собственным: так, по крайней мере, казалось Люде.

Однажды они вместе были на опушке леса. Ира лежала в траве, почти голенькая.

Внезапно поднялась сильная буря. И сразу же одно дерево - видимо гнилое начало падать на землю, прямо на Иру. Она в ужасе отползла. А потом замерла, лежа, чуть приподнявшись. Глаза ее неподвижно впились в мертво-лежащее дерево, которое чудом не раздавило ее, как лягушку, наполненную человеческим бытием.

И Люда видела как прозрачно-дрожащий пот покрывал ее лоб, плечи, как дрожали линии живота. Это не был обычный физический страх, а безмерный, отчаянный, как будто все мировое бытие соединилось - в ее лице - в одну точку, и эта точка могла быть раздавлена - навсегда. Ужас превосходил человеческий, хотя сама девочка, может быть, этого не осознавала. Люда видела только - особенно отчетливо - ее дрожащее, точно в воде, лицо, и глаза, застывшие в безумном космическом непонимании за самое себя.

Во всяком случае, все это Люда мгновенно ощутила в подтексте ее страха.

"Девочка еще не может все осознать, - подумала Люда. - Но подтекст, подтекст. Я чувствую, это мой подтекст, мои прежние бездонные фобии за себя в детстве...

Когда нет Бога и вообще ничего нет, а есть только ты - одна как единый космос - и ты должна быть раздавлена. Фобии плоти и "атеистических" парадоксов в детстве и ранней юности".

Потом Люде стало казаться: она преувеличивает, у Иры не может быть такой подтекст, потому что это слишком сложно для нее, и, наконец, не может быть такого поразительного сходства. Тем более во многом другом девочка отталкивала Люду и даже пугала ее. Ирины холодные глаза, с тяжеловатым бредом внутри, хохот, грубая открытая сексуальность - вызывали отвращение.

"Какая это не-я", - говорила тогда самой себе Люда.

Но внезапно тождество опять всплывало и самым странным образом.

Однажды Люда увидела, как Ира спала - одна на траве. Она замерла в трех шагах, глядя на нее. Ира спала как все равно молилась своей плоти (своей родной, дрожащей плоти), точнее бытию плоти, и формой молитвы было ее дыхание - прерывистое, глубокое, страшное, идущее в глубь живота... (с бездонным оргазмом где-то внутри.).

Все это вместе и отвращало и влекло Люду к ней: патологически влекло, точно она видела в ней свое второе "я" или "темную" сторону своего "я". "Но почему "темную", - возмущалась в уме Люда, - просто... таинственную сторону... Боже, как она дрожит за свое бытие. (Ее смерть будет как мучительный прерыв оргазма).

Да-да, есть что-то общее у меня с ней, до сумасшествия, но в то же время и какое-то резкое различие, до отвращения к ней. А в чем, в чем дело на самом глубинном уровне - не пойму. Иногда мне хочется сжать ее и зацеловать, иногда - проклясть... Брр!".

И еще - один ее знакомый (словно день превратился в сон) сказал ей: "Да, да вы очень, очень похожи..." Ира стала даже сниться ей, словно девочка, как змея, вползала внутрь ее собственного бытия, слилась с ним, и обе они - Ира и Люда - выли вместе в ночи:

от страха и блаженства быть, покрываясь смертным потом, словно приближался к ним

- в ночи - грозный призрак, готовый остановить их сердца.

Люда и сама - в полусне, в полубреду - хотела бы съесть собственное сердце - от наслаждения жизнью и чтобы чувствовать в своем нежном рту его блаженный стук.

"Кругленький ты, как земной шар", - стонала она во тьме, прижимая руки к груди, где билось оно.

Ируня пугала ее еще и некоторым сходством - духовным, конечно - с тем мальчиком, в которого она была влюблена в детстве и который исчез. Тот-то вообще сошел с ума, надломился от чувства самобытия - и потому навеки пропал.