Николай Наумов - Святое озеро

— Ну, что было, то прошло, Харитон Игнатьевич. Чего старое перетряхивать… оно уж не вернется более! — с неудовольствием прервал его Петр Никитич.

— Не в укор это я говорю тебе, не в укор. Избави господи… Бедность не порок, и тыкать ей в глаза человеку грех. Я к тому это говорю, что много горя ты потерпел и перекусить-то тебе было нечего, и головы-то было негде приклонить, и на плечи-то нечего было вздернуть! — с грустью качая головой, перечислял Харитон Игнатьевич претерпенные Петром Никитичем невзгоды. — Видал ли ты тогда от людей, чтоб они по-братски-то были с тобой, участием да лаской обогрели бы тебя, а-а?

— Не видал!

— Не видал — верно! — повторил Харитон Игнатьевич. — Все сторонились от тебя, как от чумного. А погляди, ежели усчастливит тебя бог, богат-то будешь, так отколе и наберется друзей и приятелей: отбою не будет.

— Уж это как водится, старая истина.

— И завсегда будет новая по вся дни на свете! А я вот не таков, я не в других. Сердце-то, говорю, у меня, Петр Никитич, доброжелательное. Да выпей ты мадерцы-то, ведь для тебя я расходовался, балычка-то отведай аль икорочки, вкусные! — При последних словах он налил ему в рюмку вина и задумался. — В старину не такие люди были, Петр Никитич! — грустно качая головой, произнес он.

— Хуже или лучше? — спросил тот, слегка прихлебывая из рюмки.

— Лучше, не в пример лучше! Хуже-то нонешних едва ли, брат, и народятся когда, ноне ровно и не люди, а звери будто хищные!

— За что ты вдруг людей-то невзлюбил… с чего это? — с иронией спросил Петр Никитич.

— Не стоят они любви и радения об них, не стоят! Поживи с мое на свете и узнаешь. О-о-ох, наболит на душе-то, насаднеет! — произнес Харитон Игнатьевич, приложив руку к груди, как бы для облегчения саднеющей боли в ней:

— Люди как люди, Харитон Игнатьевич, все одно: какие они прежде были, такие и теперь. Нынче только поумнее будто стали, — ответил Петр Никитич.

— Плутоватее, а не умнее, — поправил его Харитон Игнатьевич, — ныне всякий только и норовит, как бы круглее обвести самого первого друга и приятеля, да запутать бы его, да кусок бы у него из горла урвать! Нонешнего человека ты, как зверя лютого, стерегись. А прежде все было, проще, любовней… Дружба меж людьми была, друг за друга душу клали; ну, это люди были стоящие звания!

— Правда ли это, Харитон Игнатьевич, не преувеличиваешь ли ты? — улыбаясь спросил Петр Никитич.

— С чего мне врать… Сущую правду говорю тебе, а ноне… — и Харитон Игнатьевич, не докончив, махнул рукой и, грустно склонив голову на правую ладонь, задумался.

С минуту в комнате царила невозмутимая тишина, прерываемая время от времени треском сальных оплывающих свеч да доносившимся из кухни плачем и возней детей, которых Дарья Артамоновна укладывала спать.

— Стало быть, уж ты совсем покончил дело-то с озером? — томным, как будто болезненным голосом спросил Харитон Игнатьевич, повидимому вовсе не интересуясь этим делом, а только желая поддержать прерванный разговор.

— Окончил.

— Как же ты это обломал-то его?

— Читай и увидишь, — ответил Петр Никитич, вынув из портфеля, не менее ветхого, как и бывший на нем нанковый сюртук, общественный приговор.

Харитон Игнатьевич внимательно, но тоже, повидимому, безучастно осмотрел приложенные к приговору печати волостных начальников, номер, каким был помечен приговор, прочитал про себя и самый приговор и рапорт, при котором он представлялся в казенную палату, и молча подал его Петру Никитичу.

— Чего ж теперь далее-то будет? — спросил он.

— Завтра сдам его в палату, и если кто хочет взять озеро, то нужно только подать в палату прошение, и ему беспрекословно отдадут его в пользование, — ответил Петр Никитич.

— Ну, давай бог… Шибко я рад за тебя… все ж хоть кусок ты будешь иметь по гроб жизни. Не докуда тебе мыкаться без приюта на свете, пора и своим домком пожить, по-людски, отдохнуть от нужды да горести, — произнес Харитон Игнатьевич, сникая пальцами нагар со свеч.

— А за себя-то что ж ты не радуешься: ведь, кажется, озеро-то общий наш кусок, а? Что ж ты себя-то выделяешь? — спросил Петр Никитич, прищурившись и пристально глядя на него.

— Не-е-ет… меня уволь, — расслабленным голосом ответил он. — Я передумал и касательства не хочу к озеру иметь.

— А-а… неужели? — каким-то неопределенным тоном спросил Петр Никитич.

— Лета, друг, ушли, — тем же голосом ответил Харитон Игнатьевич. — Где уж мне этакими делами орудовать… да и то опять скажу тебе: у меня, слава тебе господи, есть хлеб, не голодую; за что я буду у тебя половину дохода отнимать, в два-то горла хватать? Владей уж ты им один… поправляйся!