Глеб Успенский - Волей-неволей

— Я… что ж? Я худова не видал.

— Так чем же ты недоволен?

— Да чем мне? как прочие.

— Да не прочие, а ты прямо отвечай, доволен ты или недоволен?

— Я доволен.

— Обиды тебе не было

— Чего-ж? Обиды я не видал.

— Ну, ступай. Следующий! тебя как звать?

"Поодиночке" все — "ничего", "мы что ж?" "Нам нешто что?" "Я худова не видал" — и старый вор остается.

Или так еще.

Тот же старшина, еще только превращающийся в вора, после выборов на второе трехлетие, обращается к мирянам с такими словами:

— Вот что я вам скажу, почтенные господа миряне! слава тебе господи, хоть дело было мне и внове, а почитай, что промашки никакой не было… Так уж вы, старички, набавочку мне положьте. Я ведь не спуста к вам говорю, а вот….

"Начинающий" ловким жестом, как-то из-под бороды прямо в боковой карман "пиньжака", извлекает "портмонет", а из портмонета — жирненькую ассигнацию.

— Я ведь, почтенные, не спустя разговор завел, а вот от моих трудов двадцать пять рубликов на угощение, пять, стало быть, ведерок… а уж вы мне не поскупитесь, накиньте, чтобы для аккурату уж круглое было число… Бросьте полторы сотенки, а уж я заслужу, своих в обиду не дам!

И почти всегда такие воззвания имеют успех. За двадцать пять рублей прибавят сто, полтораста рублей жалованья и таким образом, наконец, сами воспитают действительнейшего наглеца и вора. Прибавят потому, что в отдельности никто не отвечает за эту подлость; если же бы в отдельности отвечали и свою нужду ценили так же, как и нужду соседа, то подлость поступка была бы совершенно ясна. Полтораста рублей дармоеду, когда сейчас, в ту же самую минуту, в деревне есть люди, которым буквально "жрать" нечего, когда, например, за поденную работу в лесу, в снегу и на морозе множество из этого "мы" берут по пятнадцать копеек в сутки за рубку дров…

Пьянство на Руси не личное ("нам чего ж!.. с чего пить-то?"), а мирское, общественное. Волостное правление пьянствует, суд, словом, там, где надо дать волю народной совести, уму — там-то и водка; пьянство, так сказать, парламентское, а не единичное, дает главный доход казне. "Сам" никто не желает спиваться и пьяниц-специалистов чрезвычайно мало. Пьют "вобче", "собча", потому никто за это один на один не отвечает… и за подлости, которые выходят из пьяных мирских приговоров, тоже нет никого "так чтобы виноватого".

— Доведись до меня, — скажет всякий из вотировавших прибавку ста пятидесяти рублей — доведись до меня, так я бы ему алтына не дал, каков есть алтын, не токмо что… Кабы ежели я-то!

Что же после этого можем мы сами и в самом деле воспроизвести хорошего в общественном смысле, если мы можем только тяготиться своим я, постоянно убеждаться в его неразвитости, в его узости, трусости, податливости, словом — в его почти полном уничтожении? И вот мы с радостью и восхищением бросаемся туда, где можно лично не хотеть покоряться велениям, которые "то" захочет наложить на наши рамена, но сами мы таких явлений не создаем, потому что "самих нас" нет. Нагрянет на нас война и прикажет нам помирать; охотно, с восторгом готовы мы это сделать, и мы тут бесподобны; но лично из нас, из нашего я, никаких благообразных общественных явлений пока не исходит: лично нам "ничего не нужно"… Лично я могу переносить школу с "гигиенической" скамейкой… Лично я могу терпеть голод, насилие, несправедливость… Лично я могу поддерживать несправедливость, дать взятку, примазаться по откупам… Лично я могу переносить глупую и пустую семейную жизнь, лично я знаком с трусостью и т. п. Что же я внесу в общественное дело? Чем я оживлю общественные учреждения? На чем я осную протест против общественных неправд? У меня лично нет материала для общественного дела, и на деле мы видим, что при беспрерывном гомоне, писанье, толкотне и разговорах об общем благе, о народе и т. д., ровно ничего человечески простого, нужного другим так же как и мне, не сделано.

Итак, около колыбели ребенка я, Тяпушкин, обнаружился вдруг и неожиданно как я, как существо ответственное лично. И тут я оказался плох до невозможности. Тут я оказался способным суживаться до ничтожества, даже враждовать против слишком назойливых требований моей мысли о личном достоинстве и личной смелости в предъявлении человеческих прав… Я видел, что на этой почве я могу пасть до ликующих, праздно болтающих, лгущих, врущих и опаивающих народ напитком, про который сказано: "яко яд". Но такому гнусному поведению, таким гнусным мыслям, такой гнусной перспективе будущего противилась вся моя мысль, все, что воспитано во мне всей моей жизнью, последней страницей. Терзаясь между полной невозможностью сделать смелым и разносторонним мое я и глубокой жаждой жертвы в пользу неведомого еще, но несомненно правого, всеобще-необходимого дела, я, волей-неволей, иногда приходил к мысли, что виновник моих мук, виновник пробуждения моих личных несовершенств — он, этот ребенок. И иногда, в минуты полного отчаяния, мне приходили мрачные мысли …