Глеб Успенский - Очерки и рассказы (1862-1866 гг.)

— Каково?

Жена взглянула и ахнула…

Муж стоял, опустив руки в карманы…

Потрясенная жена испуганными глазами смотрела на его физиономию, перевязанную крест-накрест двумя грязными платками, узлы которых выдвигались с боков головы и напоминали рога…

— Господи! — твердила жена, не отрывая глаз…

— Наблюдал! — с горчайшей иронией произнес муж и попрежнему начал озлобленно раздеваться, стоя к жене спиной и говоря:

— Истинно дьявол попутал!.. Бога забыл! "Подсматривай"!.. Ежели бы ты мне попался, — я бы тебя не так подсмотрел…

Молчание… Муж вздыхает, укладывая платье… Жена поняла, что теперь ее очередь, и начала:

— Что я ни говорю, сколько я ни твержу, что ни советую… Никогда, ни в одном слове ты мне удовольствия не сделал. Ну, и казнись…

Молчит.

— И носись с разбитой рожей… Чиновник!

Молчит и вздыхает…

— И где это видано, чтобы под чужими дверями подслушивать? Что ты, маленький, что ли? Слава богу, не первый годок… Вот бог-то и выдал… Хотел потихонечку да чтобы не знали, — ан вот господь-то сейчас и изувечил…

Муж лежал на диване лицом к спинке и молчал: стало быть, жена правду говорила, потому что в обыкновенное время он бы не дал слова сказать… Жена помолчала и произнесла:

— Ну уж вставай… Покажи рожу-то, может я ее свешным салом вымажу…

Муж лежал лицом к стене. Слышались всхлипывания…

"Неужто плачет?" — подумала жена, и у нее из глаз хлынули слезы…

— Ну тебя!.. Вставай! — не владея собой, произнесла она.

Когда муж встал и физиономия была развязана, то жена ревмя заревела… и покатилась на стул…

— Боже мой! боже мой! боже мой! — изнеможенно твердил муж, стоя перед женой и склонив усталую голову на плечо. — Убей ты меня, ежели я хоть раз… хоть подумаю… За писанье за это…

А слезы, вырываясь из закрытых ресниц, журчали по взрытой его физиономии…

Тяжела доля физиономии провинциального писателя!

-

А между тем из нашего города все-таки нет вестей, все не подает он своего голоса… Скорбит столичная газета, которой только и заботы, как бы насажать в свои столбцы побольше этих "из" (из Кременчуга, из Одоева), дабы все это множество "собственных своих корреспондентов" говорило, что действительно очень заботятся умные люди об своем отечестве, что действительно и отечество пробуждается и совершенствуется: дела нет, если с разных, если не со всех концов вести состоят только в том, что солдатка такая-то родила семерых или градом хлеб выбило: умные люди сумеют узнать из этого, что отечество все вперед да вперед. И непременно только это и узнают.

Грустно столичной газете, понукает она черниловского приятеля, и шлет этот приятель письмо:

"…Ждали-ждали — хоть бы словечко; приходится заключить, что или ты не можешь с непривычки исполнить заказную работу, или действительно у вас в жизни степь сирийская или Сахара, что ли… Если так, то вот совет: пробеги письма из других городов, подумай над общей конструкцией их, — узнай пределы, рамку и по возможности несколько окрась местными красками, хоть, откровенно говоря, такой метод изложения — довольно ветх. Но это не будет особенно зазорно, — ибо все города на Руси, как форменные фраки чиновников, — одни и те же. Поэтому-то и странно, что вы не даете о себе слуху; положим, так: в благоустроенном государстве думы, побуждения, стремления провинций — одинакие; все или почти все провинции заявляют нам свои симпатии (положим), заявляют о своем существовании и проч. и проч., вы — нет!.. Что это? В благоустроенном государстве одни идут вперед, другие стоят, а третьи идут назад? Нет! Это не благоустроенное государство… Неужели наше отечество не благоустроено??!! Видишь, до каких результатов, до каких страшных слов привело нас поведение вашего города, и на этот раз особенно твое… А поэтому пиши, пиши и пиши… Пиши, не выходя из комнаты, пиши по моему совету и не забудь в конце все-таки… Понимаешь? Пароходы, мол…"

"Не выходя из комнаты? — подумал Чернилов. — Что ж! Это, пожалуй, и ничего… Тут по крайности рожи не повредишь… Это можно…"

Благое намерение Чернилова скоро имело не менее благие последствия; он тщательно высматривал план других провинциальных корреспонденций и скоро нашел, что сначала нужно несколько фраз с когда, а потом несколько фраз с тогда… Дело нехитрое; тем более, что дальнейший план писаний тысячу раз начертан петербургским приятелем.

Вследствие всего этого в непродолжительном времени совершается следующая сцена: