Давид Маркиш - Стать Лютовым

Иуда поднялся, молча вышел на черную лестницу и не спеша спустился во двор. О Клаве он сохранил самые добрые воспоминания - без изъяна.

Катя хоть и просила ничего не рассказывать и даже кулачком грозила в шутку, а всерьез ждала, чтобы Иуда обронил хоть слово, сказал хоть бы намеком, хоть как, что все эти разгуливающие по зеленому лугу вперемежку с лошадьми женщины ей и в подметки не годятся. Иуда, с салфеткой на коленях, помалкивал, грыз рассеянно травинку Фонтенбло.

- Любил или не любил...- повторил наконец Иуда Гросман.- Любовь, видишь ли, хороша тем, что она проходит. Иначе мы все оцепенели бы, превратились в камень, в поганый желтый лед. Мы ничего не смогли бы создать, если бы не влюблялись, не бросались из стороны в сторону... Знаешь, когда писатель садится писать мемуары? Когда перестает влюбляться.

- Ну, тебе еще до этого далеко,- хмуро заметила Катя.- До мемуаров.

- Да...- помолчав, сказал Иуда.- Любил, любил. Любовь, знаешь, не должна прерываться. Кончается одна, начинается другая. Любовь непрерывна, как река. Потом она куда-то там впадает, в Каспийское море - и всё, конец. Смерть. Сначала творческая смерть, потом физическая... Хочешь найти фазана? Лазоревая грудка, изумрудный хохолок. Фазан - сказочный персонаж, грех ковырять его вилкой.

- Дай-ка салфетку,- сказала Катя.- Идти уже пора... Зря мы завели этот разговор.

- Ни-ни! - сказал Иуда Гросман.- В королевском лесу мы заключили королевский договор. Да какой там королевский - сказочный! Фазан - свидетель. Мы знаем твердо, что у нас нет общей крыши, общего шкафа. Но мы будем вместе, как только захотим - не оглядываясь назад и не заглядывая вперед. Скажи!

- Я уже поставила свою подпись,- сказала Катя.- Разве ты не заметил?

Они поднялись с земли, отряхнули крошки с одежды и пошли через лес по влажной зеленоватой тропинке. Деревья леса были высоки и строги. В плотных, тугих кронах перекликались на разные лады птицы, а фазана не было видно. Справа от тропинки открылась широкая поляна, на ней стоял большой заброшенный овин и несколько обветшалых домишек с сырыми провалами окон. Легкий солнечный свет ровно заливал поляну и брошенные строения на ней. Ночью, должно быть, это зрелище возбуждало тревожные и грустные мысли, а сейчас, посреди желтого дня, прохожий человек не испытывал ничего, кроме праздного любопытства: "Кто здесь, интересно, жил? Когда?"

- Никого нет...- сказал Иуда Гросман.- Давай зайдем, поглядим.

Они сошли с тропы и, шагая по чистой траве, подошли к овину. Внутри высокого сарая было сумрачно, как в храме.

- Постоим здесь,- негромко попросил Иуда.- Я хочу кое-что проверить.

Спустя минуту-другую он подошел к тяжелой навесной двери, схваченной железным поясом, и выглянул с опаской. Никого не было ни на поляне, ни на тропе.

- Может, показалось...- сказал Иуда Гросман.- За нами увязался на станции какой-то тип, ты обратила внимание? В кашне, в коричневой блузе.

Но Катя никого не запомнила - шли какие-то люди по своим делам, может, был среди них и в блузе.

- Ты думаешь, за нами следят? - с сомнением спросила она.- Здесь?

Это "здесь" позабавило Иуду Гросмана. "Здесь"! А почему бы и не здесь, не в Фонтенбло? И чем лучше или хуже, если наступают на пятки в центре города, а не в зеленой лесной чащобе? Главное не в том, что идут по пятам как привязанные - ну что они такого высмотрят! Главное, что ты чувствуешь себя как муха, залетевшая в паутину: ты беспомощен, ты слаб, ты не человек. Ты горько и обидчиво сожалеешь о том, что Бог не дал тебе третьего глаза на затылке, чтобы беспрепятственно наблюдать, что происходит за твоей спиной. Без этого глаза ты куда как несовершенен.

- Давай еще постоим немного,- сказал Иуда.- Тень, тихо... Вот бы тут всё прибрать и пожить недели три. Здесь бы я сидел, работал на каком-нибудь ящике из-под вина, а здесь,- он показал где,- мы бы поставили топчан, низкий топчан, и покрыли бы его персидским ковром.

Она хотела съязвить насчет общей крыши, но передумала. Она жалела Иуду Гросмана и не знала, как незаметно подарить ему эту жалость. В заброшенном французском овине она вспоминала, сколько раз ей уже говорили о воображаемой кровати в уютном воображаемом доме.

- У меня есть один приятель,- продолжал Иуда,- он бывал в Персии наездами или, если тебе так больше нравится, наскоками. Вот он, может, подарит персидский ковер, чтоб ты на него забиралась с ногами, а у меня к тому времени откроется третий глаз на затылке, я буду сидеть за винным ящиком лицом к свету, писать и смотреть на тебя этим третьим глазом.