Наталия Медведева: Мусор, сумерки, капуста

Я поужинал. Потом плотно задернул шторы, чтобы сумерки были. Включил подсветки ежа-солнца, TV без звука. Сел пиво пить. Очень хорошо стало. Хоть и обдало потом после первой бутылочки - значит, много выпил вчера. Я увидел темные очки Антонио и вспомнил - как радовал он меня всегда при встречах, но подумал, что он, верно, настоящий поэт. Он появляется на какое-то время, принимает участие в пьянках, гулянках, девушки его интересуют - он все-таки моложе меня и его еще активно интересуют девушки: как их заманить, как ими овладеть, где есть такие, каких можно... Но потом он исчезает, прячется в свою скорлупу и пишет, наверное, пишет стихи. Ему, наверное, немножко стыдно, что он поэт. В наше-то время!? Но его оправдывает то, что он русский поэт. А там, в России, поэт все еще фигура специфическая.

Но и это уже проходит, под горку катится. Вот, мои любимые три слова мусор, сумерки, капуста - могут быть началом поэмы "Бедная мать и обосранные дети". Так по-русски называли ситуацию полной мизерии (От итальянского miseria - несчастье, нищета), когда мало того, что женщина бедная, так у нее еще и дети обосраны. Но ведь это отношение к словам вызвано вдолбленной в голову литературой и общественным мнением, мнением мещанского большинства, что капуста - это бедность. И тут же сценка предстает - дворик гадкий, мусорная яма, сумерки крадутся к перекошенному дому с тусклым огнем в окне. Дверь скрипит, и изможденная женщина на пороге выплескивает прокисший обед из капусты в мусорную яму. А за приоткрытой дверью крики ее больных детей и виден край стола и локоть руки рабочего, подпирающей впалую щеку - 16-часовой рабочий день, еще до Маркса, - мусор, сумерки, капуста. Но вот Антонио мой, он иначе бы увидел! Он и солдат афганских "эклерами" и "конфетами" видит - а не изуродованными трупами, не сошедшими с ума ветеранами. А я, я как вижу? Так ли уж розово-весело? Или тянет меня все-таки на что-то смертельное?

# # #

Наобижал вчера Катрин. Благо был пьян и не стеснялся, заставлял ее мной заниматься. Долго-долго. Но в постели лучше всего американцу с русским. Они похожи тем, что принадлежат большим нациям и сами большие. Борьба у них получится равносильной. Почему я сказал: борьба? Что-то не припомню, когда был в постели с кем-то и думал бы. о безоблачном счастье, мире. Всегда какие-то клубы туч и дыма, как на поле боя. Когда связи случайные, то и относишься к ним с насмешкой и иронией - ну, что, цыпочка, уже стонешь? Когда с Мари был, то обида не оставляла - почему ты такая, а не другая, Мари, побольше бы и покачественней, и за что мне это... С Катрин то же приблизительно, но ее за это еще и наказать хочется - ее за свою слабость. С русской Олей было чувство победы - большой, со знаменами и трубами, с барабанами и пушками. Но проскальзывала всегда улыбка удивления - я, маленький эстонец, подмял под себя Россию?

А ночью мне снилось - в последнее время с трудом отличаю сны от фантазий наяву - как я готовлюсь к смерти. Как я обставляю свою смерть, чтоб была красивой. Я накупил будто много индийских палочек и каких-то мазей пахучих и все это по комнате расставил. Новое шелковое белье застелил, цветы кругом сухие. Потому что если поставить свежие, вода начнет гнить и будет запах нехороший. А сухие можно очень красивые купить. Себя я тоже очень красивым видел. Главное, загримированным. Так как человек уже через несколько часов после смерти становится некрасивого цвета. Серо-желтого. Я не знал во сне-фантазии, от чего я умираю, только я очень хорошо лежал среди цветов и запахов. Не покойничком деревянным, а будто цветок, задумчиво прилегший слегка набок. Говорят, у покойников челюсть отпадает и язык вываливается. Если бы я был женщиной, то мог бы платок туго повязать, чтобы он заодно и подбородок придерживал, но вот что мне, мужчине, сделать, чтобы не выглядело глупо. Главное, клоуном не быть или еще кем. Чтобы этого не произошло, надо и вещи свои заранее собрать. То есть все заранее рассортировать по коробкам: бумаги деловые - кто я, что я - в одну; одежду, которую еще носить можно, - в другую, людям чтобы дали; книги - отдельно, фото и письма - тоже, чтобы лежало все в коробках надписанных: заинтересуется кто - оставят, нет - сожгут. И чтобы не пришлось рыться в вещах, перебирать их, чтобы не наткнулся никто на что-то компрометирующее, на что-то, что рассмешило бы. Чтобы комиссар не махнул рукой - а-а-а, вонючий пэдэ...

Я помню, отец матери всегда говорил - беда одна не ходит. То есть очень даже просто и накликать беду. Общаясь с определенными людьми, можно попасть в ситуацию, им свойственную. Если знаешь, что люди всегда опаздывают, и пойдешь с ними на вокзал - заранее можно быть уверенным, что опоздаешь. Я все перебираю в памяти - на семь лет назад - не спал ли я с кем-нибудь подозрительным, не было ли какой-нибудь наркоманки, девушки, у которой друг бисексуальный. Вроде нет. Приличный я. И девушки у меня были приличные. Так мне хотелось всегда запретного, но никогда я не решался. И в то же время всегда я около, всегда я об одном и том же и возвращаюсь вечно на идею смерти. Я немного, как моя нация. Всегда-то она дергалась. Таллин был основан датчанами, потом нас выиграли Тевтонские рыцари, потом нас завоевал Иван Грозный, с поляками прогнали Минин и Пожарский из Москвы, потом немцы, потом опять русские. И всегда наши лучшие люди говорили о независимости. И никогда ее не было. Долгой - не было. А умный, наверное, тот, кто уйдет от всего и будет отдельно. Гомбрович на холмах не польских...