Израиль Меттер - Оценщик

Поколдовав у плиты, он вынул теплое жаркое в латке, достал из холодильника колбасу, соленые огурцы, сыр.

Карев посмотрел на запотевший графин с коричневой водкой.

- Тут, Серегин, не пол-литра - граммов восемьсот.

- Возможное дело, - сказал Серегин. - Зять доливает, я доливаю, мы не меряем. - И обое лечитесь? - спросил Карев. - Я лечусь, а он - так... Между прочим, Яков Степанович, зятек мой не знает про меня. Вообще-то он парень дельный, только зануда. - А дочь знает? - спросил Карев. - Не вполне. В случае они придут, значит, я вам поставил, чтобы вы мебель оценили подороже... Давайте по первой, Яков Степанович, за встречу.

Калган оказался крепкий, но вкусный. Отсыревшее тело Карева тотчас угрелось, он не ел с утра - день выдался беготливый - и сейчас налег на закуску. Ему было приятно, что против него сидит за столом приветливый, домовитый Серегин - человек, которого он, Карев, кажется, довел до ума. Подробностей серегинской уголовной биографии он уже не помнил, промелькнули лишь какие-то маловразумительные обрывки, однако тот факт, что этот Серегин знал Карева в лучшие его боевые годы, а не мебельным оценщиком, торгашом, растрогал Якова Степановича.

- Значит, говоришь, доволен жизнью? - спросил Карев.

- Я теперь, Яков Степаныч, ударился в религию, - робея, сказал вдруг Серегин.

- Сбалдел, - сказал Карев. - К психиатру тебе надо.

- Вы погодите, Яков Степаныч. Почему именно к психиатру? Вреда от меня людям нету. Вот когда вы сажали меня в тюрьму - вред от меня имелся.

Карев спросил:

- Освежи-ка, Серегин, в моей памяти: ты ведь тогда фармазоном, кукольником был? - Кукольником. - Чисто работал. Помнится, я на тебя месяца три извел, покуда словил.

- Да и не словили бы, Яков Степаныч, кабы мне эта жизнь не опостылела. Карев обиделся:

- Но ты ж все-таки не явился с повинной, а поймали мы тебя!

- Бдительность моя ослабла, - пояснил Серегин. - Устал я. И задумываться начал. А в нашем деле задумываться нельзя... Бабе одной, старухе деревенской, продал я куклу заместо мануфактуры, все деньги у бабы выгреб, вечером проиграл их в очко, и такая меня взяла тоска по себе...

- А не врешь? - спросил Карев. - Уж больно у тебя получается форсисто.

- Зачем мне нынче врать? - сказал Серегин. - Совершенно незачем. А тут еще на допросе вы попали в самую мою больную точку. У кого, спросили, воруешь, Серегин? У неимущих воруешь?..

- Что-то ты путаешь, Серегин, - сказал Карев. - Не мог я так говорить. Откуда в нашей стране неимущие? Наверное, сказал: воруешь деньги, заработанные трудом.

- Не путаю, Яков Степаныч. Под заработанные трудом я б тогда не раскололся. Я под неимущих раскололся. Это меня и проняло.

Врет, подумал Карев. Жулики - народ сентиментальный, любят о себе думать красиво. Устал - это возможно, бывает, конечно, - устают.

- Ну и в чем же заключается твоя религия? - спросил Карев. - Сектант ты, что ли? - Нет, - сказал Серегин. - Зачем. - Это хорошо. А то на сектантов статья, кажется, есть, не помню номера.

- Объяснить вам свою религию я не могу, - сказал Серегин. - У меня нету таких слов, чтобы кто-нибудь понимал их до глубины.

- Ишь ты, - сказал Карев. - Умный какой: придумал себе персональную веру. И помогает она тебе?

- Помогает, Яков Степаныч. У меня от нее покой на душе.

- Покой у тебя, Серегин, от твоей пенсии, а не от веры. Отыми у тебя пенсию, ты и в церковь перестанешь ходить.

- А я в нее и так не хожу, Яков Степаныч. Моя вера домашняя: где я, там и она со мной. - Хорошо, - сказал Карев. - Допустим.

Калган начал одолевать его.

Внезапный интерес к своему давнишнему подследственному, а нынче совершенно неизвестному ему человеку разбирал Карева все острее. Да и взболтнулась в его душе вся та муть, которую он уже давно не допускал до своего сознания.

- Вот ты говоришь - покой. А если тебя обидеть? Ну, например, по работе взяли бы да крепко обидели?

- А я б не обиделся, - сказал Серегин. - От меня зависит.

- Ты мне голову не морочь, - раздражился Карев: он теперь легко выходил из себя. - Как это возможно не обидеться, если тебя именно обижают?.. Я вон в угрозыске протрубил тридцать пять лет, сам говоришь неплохой был работник...

- Замечательный были работник, Яков Степаныч, - сказал Серегин. - Я вас век не забуду.

- Ты-то вот не забыл, хоть и срок из моих рук имел, а Санька Горелов сегодняшний день встретит меня на улице, к фуражке не приложится своей белой ручкой...

Карев в сердцах выпил.

- Закусите "краковской", Яков Степаныч, - жалея его, предложил Серегин и вежливо спросил: - Это какой же Санька? Который по ювелирным магазинам работал?