Сергей Михайлов: Стена

Всё это открылось мне столь неожиданно, что я невольно остановился, прямо среди улицы, и с удивлением огляделся. Мне почудилось, будто я очнулся после долгой-долгой летаргии, и теперь никак не возьму в толк, куда же это меня черти занесли, в какую такую "чёрную дыру" затянула меня судьба, сорвав с привычной жизненной орбиты. Я смотрел на мир обновлёнными, словно омытыми волшебным эликсиром, глазами, глазами новорождённого, и силился понять его, этот мир, найти хоть какую-нибудь зацепку, тончайший, ускользающий волосок, связывающий меня с привычной обыденной повседневностью.

Миновав с десяток дворов, я повернул к дому - вернее, к тому месту, где я жил все эти месяцы. Дом... Сейчас, спустя пять лет, это слово кажется таким естественным, таким привычным, но тогда, в ту памятную осень, оно вызывало у меня совершенно иные ассоциации. И всё-таки я произнёс его, это слово, хотя и мысленно. Оно всплыло в моём мозгу непроизвольно, без участия моей воли и сознания - и сразу же прочно утвердилось в этом своём новом значении, пустило цепкие корни, ядовитой метастазой вонзилось в душу.

Дом... Домом в этих краях служила мне старая хибара, покосившаяся от времени и ветхости, вот-вот готовая завалиться на бок. Я ютился в крохотной полутёмной комнатушке с кривым оконцем, свет сквозь которое проникал лишь изредка, да и то только в солнечные дни, однако до сих пор, полностью поглощённый своей работой, я ничего этого не замечал. И только теперь я воочию увидел, в каких жутких условиях мне приходилось жить и работать всё это время.

У самого порога я столкнулся с моей домохозяйкой, тихо и незаметно обихаживавшей меня все те месяцы, что я жил под крышей её старенького домишки. Смущённо отведя взгляд, я неожиданно поймал себя на мысли, что вижу её в первый раз.

Тихо потекла череда моих дней, тихо и ненавязчиво разматывался клубок моей судьбы. Прошёл год, пролетел второй, на исходе был третий. Отголоски прежней жизни всё ещё доносились до меня, внося сумятицу в душу и смятение в мысли. Но стоило мне лишь ранним летним утром услышать звонкую трель жаворонка, вдохнуть полной грудью пьянящий аромат полевого многоцветья, или в погожий зимний денёк, под треск морозца утопая в девственно-белом, пушистом снегу отмахать вёрст эдак десять по лесному бездорожью, как вся эта накипь прошлого уносилась в небытие, оставляя лишь грязную морскую пену на отмели моей памяти; смутные воспоминания о былом таяли, подобно ледяному насту под горячими лучами апрельского солнца.

День за днём я впитывал новые впечатления, круг моих интересов становился шире и многограннее. Теперь я знал многих селян, с некоторыми из них сошёлся накоротке. Мои прежние представления о них час от часу менялись, и теперь, годы спустя, я уже видел в них не туповатых, слабоумных флегматиков, какими они казались мне в первые дни, а... но нет, описать этих "простодушных голышей из Эдема" (чьи это слова?) я не возьмусь - не существует в человеческом языке формул, категорий и понятий, пригодных для осмысления их совершенно абсурдного, алогичного, глубоко иррационального бытия. Логический аппарат здесь бессилен, этих чудаков следовало принимать как некую данность, интуитивно, не рационализируя и не подвергая анализу либо не принимать вовсе. Эти дети природы ни на йоту не были подвержены поведенческим законам цивилизованного мира. Как и вообще каким бы то ни было законам.

Вот некоторые из моих новых знакомцев. Несколько кратких штрихов, не более.

Дед Захар - тот самый человек-дерево, с которого началось моё удивительное обращение. Старый молчун, чурающийся общества, крепкий и могучий, как дуб (опять эта ассоциация с деревом!), он излучал флюиды нечеловеческой силы и абсолютной устойчивости. Не раз (и не два) потом я видел его неподвижную узловатую фигуру, безмолвно маячившую в отблесках золотого заката где-нибудь на холме, на лесной опушке или крутом речном берегу, возвышающемся над окрестным ландшафтом - как и тогда, когда я столкнулся с ним впервые. В эти минуты (вернее сказать: долгие-долгие часы) человеческое естество, казалось, окончательно покидало его тело: кровь более не струилась по жилам, члены и суставы костенели, и без того дублёная кожа обретала шероховатость и твёрдость древесной коры - умиротворение и неземное спокойствие царило тогда под кроной его несуществующих ветвей. Я часами мог сидеть рядом и молча внимать его одиночеству.

Полная его противоположность - Солнцедар. Живой, непоседливый паренёк лет восемнадцати, общительный, юркий, бесшабашно-весёлый, никогда не унывающий. Зимой он куда-то исчезал, и о нём тут же все забывали, зато ранними летними утрами, в тихие предрассветные часы, когда сырой туман ещё стелется по сонной траве и клочьями цепляется за клейкую листву старых лип, ловко карабкался он на самое высокое дерево и заливался оттуда самозабвенным свистом, выводя виртуозные рулады подстать жаворонку, звонкому провозвестнику нового дня. Трели его разносились по всей деревушке, будя туземцев и скотину в стойлах.