Сергей Семенов - Васька

Прасковью взяла оторопь.

– - Что ж такое, Господи Иисусе, кому тебя стращать, это тебе сгрезилось.

Мальчик громко плакал и весь дрожал. Прасковья опять влезла к нему на печку, уложила его, одела и сама прилегла к нему. Васька все еще дрожал, хотя плакать перестал. Через несколько минут Прасковья спросила:

– - Вася, ты спишь?

Васька ответил слабым голосом, не открывая глаз:

– - Нет.

Через минуту опять он вздрогнул и порывался вскочить с места, но Прасковья стала гладить его и уговаривать:

– - Не бойся, не бойся, миленький, ничего не бойся, я с тобой!

Сначала она было хотела загасить огонь, но потом раздумала; так прошло время до самого света.

С рассветом Прасковья затопила печку. На улице ветер ослаб и сверху сыпалась "крупа", но холод почти не ослабевал; поэтому Прасковья решилась побольше сжечь дров в печке, чтобы хорошенько нагреть. Протопивши печку, она опять полезла проведать Ваську. Тот лежал с полуоткрытыми глазами и тяжко прерывисто дышал. Жара в нем не было, но и все тельце его было сухо. Прасковья спросила, что у него болит, и он ответил слабым-слабым голосом, что "все больно".

Через несколько минут он вдруг опять впал в забытье, начал бредить и в нем снова открылся сильный жар. Прасковья почувствовала, как на сердце ее налегла новая тяжесть, и она стала думать:

"Ну, как он помрет? Сделается ему еще хуже, он и не вынесет". И когда эта мысль ясно обрисовалась в ее голове, то у нее вдруг вся внутренняя всколыхнулась и помутилось в глазах. Она вся побледнела и поблекшими устами прошептала:

– - Нет, нет, Господи, сохрани!

Моментально она все забыла: и свою горевую судьбу, и бесталанного мужа, и все напасти, которые ей пришлось вынести за время ее замужества, -- все это ей показалось мелким и незначительным, а важным ей казалось теперь одно, чтобы ее Васька не умирал. Зачем ему умирать? Разве кто этого хочет? Пусть живет.

"Да мне им только и свет красен. Что мне без него делать? Муж мой неудалый, ни родимого батюшки, ни родимой матушки, с кем мне тогда будет душу отвести? на кого глядя порадоваться? Да неужели я так прогневала Бога, что Он и последнюю мою утеху хочет отнять?.. за какие-такие прегрешения?.."

И она вдруг горько-горько расплакалась и забыла все в слезах. Ее точно пришибло чем, и когда она оправилась, то лицо ее еще более потемнело и в глазах появилось какое-то новое выражение.

Матвей не приходил домой и в этот день. Уже перед обедом третьего дня сквозь запушенные морозом окна своей избушки Прасковья заметила, как по улице замелькали какие-то тени. Она подошла к окошку и, найдя в нем небольшой уголок, не захваченный морозом, взглянула в него. Тени мелькали в одном направлении: с верхнего конца деревни вниз бежали ребятишки и кое-кто из взрослых. Прасковья встревожилась: что это там, не пожар ли? И поспешно накинув на себя одежину, вышла из избы. Но никакого пожара не было. А видно было, как по дороге с нижнего конца деревни въезжали две подводы, запряженные парами лошадей. С боку этих подвод шла кучка людей и под залихватские звуки гармоники, жужжание бубна и пронзительный звон трензеля выводила песню; до Прасковьи отчетливо доносились слова:

Погуляем и попьем,

Во солдатушки пойдем,

Во солдатушки пойдем,

Мы и там не пропадем.

Она догадалась, что это везут новобранцев в город, и их-то глядеть и бежал народ, который столпился у крайней избы и глазел на них во все глаза. И она уже хотела было вернуться в избу, как ей почудилось, что один из голосов, выкрикивающих песню, как будто бы был знаком ей. Она остановилась. Новобранцы вошли уже в деревню. Лошади, вытягивая шеи, с напряжением тащили телеги в гору. Колёса постукивали по мерзлой земле. На телегах помещалось несколько баб, молодых и старых, жен и матерей будущих солдатиков, с печальными заплаканными лицами. С одного бока шли два мужика: один опираясь кнутом, как тросточкою, другой безо всего, в новых рукавицах. Они о чем-то разговаривали между собой. Новобранцы шли с другого бока, ничего не замечая, с одеждою нараспашку, с красными, возбужденными лицами и во всю глотку выкрикивали песню. Когда Прасковья вгляделась в кучу новобранцев, она узнала, кто распевал знакомым голосом, и сердце у нее облилось кровью.

В середине кучки новобранцев шагал Матвей. Его кафтан был туго перетянут кушаком. Он заправил за него пальцы рук и, подняв кверху раскрасневшееся лицо, опушенное редкой белокурой растительностью, со сдвинутой на бекрень старенькой шапченкою, высоким заносистым тенорком выводил слова песни. Его красивый, немного разбитый голос выделялся из всех и покрывал весь хор. Он это видимо чувствовал и видимо упивался этим. Лицо его выражало собой полное блаженство.