Лариса Миллер: Золотая симфония

Снова туман. Но уже не мещёрский, а соловецкий. Он настиг нас на реке на полпути к Анзерам - заповедному острову, куда диких туристов старались не пускать. В обход всех правил нам удалось договориться с местными рыбаками, чтоб они ночью перевезли нас - человек пятнадцать дикарей - на остров в своей моторке. Мужики были в сильном подпитии, но трезвых не нашлось. К тому же путь предстоял недолгий и хорошо им знакомый. Однако на середине пути случилось непредвиденное: на море спустился туман да к тому же заглох мотор. "Всё. Приехали", - сообщил один из наших проводников в наступившей тишине. "А бензин?", - поинтересовался кто-то. "Нет бензина. Не взяли". "Что же делать?" "Что делать - грести. Но теперь дольше будет". Рыбаки налегли на вёсла. "Давай, молодёжь, запевай, а то больно тихо стало". Кто-то из пассажиров затянул "Дубинушку". Но набиравшая силу песня была прервана лаконичным и уже знакомым: "Всё. Приехали". "А теперь что?" "Как что - туман. Суши вёсла. Всё равно ни хера не видно". Мужики завели между собой тихую ленивую беседу: "Вот так Федора прошлый год унесло, помнишь?" "Ага" "Тоже туман накрыл и всё. Вроде близко, а ни х-- не видать". "А ракетница?", - спросил один. "Что - ракетница? Может, забыл, а, может, отсырела", - отозвался другой. "А мы взяли?" "Я не брал. А ты?" "Да на кой она мне. Я её отродясь не беру" Мы напряжённо прислушивались к беседе. "Что теперь будет?", - робко спросил кто-то из пассажиров. "Что будет? Унесёт в открытое море и с концами". "Как это - с концами?", -переспросила я, вцепившись в скамейку. "Ну, может, о валуны разобьёт. Здесь же валуны кругом - не подберёшься. Есть только одно место, где подплыть можно. Да поди - найди его в тумане. Вот прошлый год Федька...". Меня била мелкая дрожь. И куда нас, дураков, занесло? Дома сын маленький. Разве мы имеем право пропасть в открытом море или разбиться о валуны? "Есть у кого-нибудь поблизости карта?", - спросил ты. Нашли карту и компас. Ты сел за руль, кто-то взялся за весла, и лодка поплыла в неизвестность. "Господи, наставь на путь истинный, помоги нам выбраться. Я больше никогда...", - мысленно молилась я, не зная, что пообещать. И вдруг резкий толчок. У меня упало сердце. Но, увидев просветленные лица проводников, я мгновенно поняла - остров. Вот когда до меня дошёл истинный смысл ликующего вопля мореплавателей, о которых я так любила читать в детстве: "ЗЕМЛЯ-Я-Я". "Земля, земля", - твердила я, ступая на скользкие мшистые камни. Сам остров, прогулки по нему, скит, путь обратно - всё сегодня покрыто туманом. Зато я с редкой ясностью помню туман, закрывший от нас Анзеры, бессрочное пребывание в лодке с заглохшим мотором, пугающую тишину, эсхатологическую беседу пьяненьких мужичков, свой ужас, надежду, молитву и наконец внезапный толчок и береговые камни, которые хотелось целовать и поливать счастливыми слезами.

Куда теперь? Пожалуй, в Закарпатье. Ведь именно там я испытала особенно острое чувство восторга от пребывания в новых, доселе неведомых краях, казавшихся нам почти заграницей: шикарный, хоть и не очень ухоженный Львов, напоминающий старого, обнищавшего, но всё ещё гордого аристократа; тесные, средневековые, весьма живописные, игрушечные города Мукачев, Ужгород, Хуст; окруженная зелёными горами турбаза в Ясенях, где весёлый инструктор каждое утро будил постояльцев одной и той же песней: "Ой, Маричка, чичери, чичери, чичери, расчеши мя кучери, кучери, кучери...". Но главное горы, которые в отличие от суровых и сумрачных алтайских, ласкали взгляд зелёными склонами, ублажали слух звуками пастушьей длиннющей трубы марицы и перезвоном овечьих колокольчиков, угощали белым и нежным овечьим сыром, звали остаться, рухнуть в траву и всё забыть. Правда, не всегда они были столь уж гостеприимны. Однажды мы долго не могли выбраться из зарослей колючего, исколовшего нам ноги можжевельника, встречи с которым я тем не менее была очень рада, поскольку незадолго перед этим впервые прочла строки Заболоцкого: "Можжевеловый куст, можжевеловый куст,/ Остывающий лепет изменчивых уст,/ Лёгкий лепет, едва отдающий смолой,/ Проколовший меня смертоносной иглой!" Цитируя эту строфу, я тот час же вспомнила строки другого поэта: "Пой о том, как ты земную / Боль, и соль, и желчь пила, / Как входила в плоть живую/ Смертоносная игла". Почему - игла, да еще смертоносная? Потому, наверное, что поэт жаждет остроты чувств, предельного, даже запредельного их проявления. А запредельное всегда за пределами жизни. Ведь недаром говорят: "умереть от счастья, умирать со смеху, устать смертельно". Не смертоносная игла страшит поэта, а её отсутствие. Нечувствительность, тупое безразличие - вот, где таится погибель его. "Ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих", - сказано в Библии.