Лариса Миллер - Золотая симфония

Больше на меня никогда не оставляли детей, но я часто приходила в группу, чтоб увидеть Кармен. "Эй, Карман, - кричали дети. - Иди. Тебя ищут". Кармен тихо подходила ко мне и молча смотрела. Я протягивала ей яблоко или конфету, но она стояла не шелохнувшись. Тогда я сама вкладывала ей в руку свой гостинец. Я пыталась говорить с ней, но, не зная, что спросить, задавала одни и те же дурацкие вопросы: "Как тебя зовут?" "Кармен", - еле слышно отвечала девочка. "А у тебя мама-папа есть?" "Есть", - шептала она. Я ни разу не видела Кармен смеющейся, плачущей, оживленной. Она осталась загадкой для меня. Да и я сама была для себя загадкой: что я хотела от нее? Зачем я ее мучила? Сколько раз со стыдом и недоумением вспоминала я тот давний "мертвый час". Помню, что, вернувшись с дачи, надеялась найти Кармен в Москве. И даже приходила в дом, где жили рабочие обувной фабрики "Парижская Коммуна", среди которых было несколько испанских семей. Смутно помню тот дом и те семьи. Даже по сравнению с другими коммуналками, их жилье казалось мне сырым и убогим. Но Кармен среди них не было.

Родительский день

В родительский день на завтрак давали два варёных яйца и селёдочный форшмак. И то и другое после войны являлось деликатесом. А главное - увертюрой к празднику. Удовольствие портило лишь то, что мой наголо обритый сосед по столу поедал всё это вместе с густыми соплями, которые постоянно текли у него из носа. И ещё то, что он обожал разбивать яйца об мой лоб. Причём делал это настолько виртуозно, что я не успевала увернуться. А если учесть, что яйца не всегда были сварены вкрутую, то возникали проблемы. Ещё одна особенность праздничного меню - это пирог с джемом на ужин. Но это уже происходило после праздника, когда кусок, какой бы он ни был сладкий, не лез в горло.

Впрочем, начнём сначала. А начало этого дня не утром, а много раньше, когда становилась известна дата желанного события. С этого момента я жила ожиданием. Причём активным: готовила маме подарки. Во-первых, узнавала у всех, у кого могла - у воспитательницы, у нянечки, у детей, слова песен, которые часто пелись на прогулках и по вечерам. А песни эти были совсем недетские: "Куда ведёшь, тропинка милая", "Ах, Самара-городок", "Каким ты был, таким остался". Я знала, что мама их любит, но не знает слов, и представляла, как она удивится, когда я спою эти песни от начала до конца.

Ещё я сушила цветы и травы для гербария, который собиралась ей вручить. А ближе к делу плела венок и собирала землянику, которую нанизывала на травинку.

Последняя ночь перед родительским днём казалась досадной помехой. Я даже встала ночью "на ведро" (чего обычно не делала) и в темноте наткнулась на спящую на полу на матраце нянечку: "Вот статуя чёртова", зашипела она, дёрнув меня за подол рубашки. Проснувшись ни свет ни заря, я мучилась оттого, что не могла вскочить и побежать за калитку встречать маму. Наконец - ура! - подъём, зарядка, и главное - выдача казённых платьев, которые полагалось надевать в особо торжественных случаях. Что получали мальчики, не помню. Мне хватало переживаний по поводу собственного наряда. Боже, как я любила эти платья - слегка подкрахмаленные, с высокой кокеткой, с крылышками вместо рукавов, с давно вылинявшими цветами на неопределённом фоне. Фасон, узор - всё у них было одинаковое. На то они и казённые. Но вот цвет можно было выбрать. "Красный? Лиловый?" - мучилась я. И тут кто-то из мальчишек крикнул: "Дурак красное любит". Вопрос был решён: надела лиловое. Оно стояло на мне колоколом, казалось слишком коротким и чересчур широким. Но мне нравилось всё: и цветы, и крылышки, и запах свежести (наверное, сушили на дворе). А главное, что казённое платье - это праздник.

После завтрака началось ожидание. Сладостное и мучительное. "К тебе едут!" - слышалось со всех сторон. "Милка, к тебе едут!", "Вовка, к тебе едут!". Почему-то в этом случае никогда не говорили "идут", хотя от станции до нашего детского сада приходилось довольно долго идти пешком. Сперва я торчала возле забора и вздрагивала на каждое "едут". А потом решила отойти и не ждать. И едва отошла, услышала желанное: "Ларка, к тебе едут!". И тут же увидела золотисто-рыжую копну маминых волос, её блестящие серьги и пёстрое цыганское (так мы с мамой его называли) платье. Мама шла, слегка пригнувшись и прячась за кустами. Наверное, хотела сделать мне сюрприз. Но слишком она была яркой, чтоб остаться незамеченной. "Ларусик, обезьянка моя!" - мама бросилась ко мне, и я повисла у неё на шее. "Осторожно, всё подавишь, и ягоды, и пирожное...".