Александр Мишарин: Белый, белый день

Всё и всегда начинается с того, что гибнет семья... Распадаются династии, фамилии. Сын чужд отцу, дочь - матери. Брат - брату...

Другой всесильный Молох гонит людей - из дома в дом, из постели в постель... Из страны в страну.

"Где мне хорошо, там и родина", - сказано не вчера. Даже не одно столетие назад.

П.П. остановился, подойдя к своему дому. То ли ему было нехорошо, то ли просто не хотелось возвращаться в одинокое логово. Нет, он любил свой дом. И книги, и картины, и старинную, но еще во вполне приличном состоянии мебель. Свое кресло, одно из двух привезенных... Нет, кажется, купленных матерью в двадцатые годы. Второе, когда оно потеряло вид, он, вместо того чтобы вызвать хорошего обойщика, сам отволок на местную свалку.

"Дурак! - только махнула рукой вслед ему уже близкая к смерти мать. Это же пара!"

Как слеп и жесток был П.П. с матерью! Как он не замечал, что у нее уходят последние силы. Как нелегки для нее стали ее обычные женские обязанности. Еще вчера, казалось, она без видимого напряжения, с удовольствием, со смеющимися глазами ждала гостей. Радовалась любому человеку в их доме. Даже "проходимцам" - далеко не всегда трезвым и приятным ей его приятелям.

Но у нее был талант хозяйки очага, главы семьи. Доброе, отзывчивое, какое-то легкое сердце... Она умела и понимать, и искренно сочувствовать. И чем могла, что было в ее силах, помогала, отдавала, просила, бегала по инстанциям, совала часто последние деньги нуждающимся...

"Другу дал, сам богаче стал", - всегда поддерживала она П.П., который был тоже широк в займах, подарках, сюрпризах.

Она умерла в несколько минут, хотя "скорая" и примчалась почти мгновенно. Шум (какой-то заводской, неумолимый!) реанимационной машины не смог оживить ее сносившееся, отданное другим сердце.

- Как вас зовут? - взяв ее руку, спросил стесняющийся, понимающий свое бессилие врач "скорой помощи".

- С утра... - она пыталась улыбнуться, - звали Анна Георгиевна.

В коридорах, на кухне, в других комнатах шушукались, сморкались, трепетали родственники, старухи, соседи. Шумно и бестолково вскрикивала его жена Виктория Петровна.

П.П. сидел один, в темноте, в своем кабинете. Он рявкнул на жену, когда она пыталась принести ему свои соболезнования.

Он пил. Бутылка водки быстро опорожнялась.

Вдруг в окоёме света появился врач "скорой". П.П. не стал зажигать лампу.

Врач сел, снял очки. Помолчал.

- Мы все сделали... Поверьте! Но вашу матушку нам не удалось спасти. И добавил: - Сердце ее было изношено в конец. Не берегла... Не берегли... видно, ее в этом доме.

В его словах не было укора.

- Спасибо, - единственное, что смог выговорить П.П. Перед глазами была сплошная мгла. Он попытался выпить налитую в старинный бокал водку. Но она не пошла, он только обрызгался, оплевал стол, отчего в комнате стало резко, уксусно пахнуть дурным, пережженным алкоголем.

- Мы сейчас сделаем вам укол! - заторопился врач.

- Не надо мне укола! Уезжайте! Спасибо. Я уж как-нибудь сам разберусь...

Он выпроводил врача и начал быстро, суетливо одеваться. Как будто на банкет. Запонки, крахмальная сорочка, лакированные туфли... Наконец, дубленка на плечи - и, как таран, раздвинув толпу в коридоре, выскочил на улицу.

Сияли яркие зимние звезды... Ночная тишина, столь редкая в его (ее!) городе. Скрип чистого снега под новыми кожаными подошвами. Он шел быстро, почти бежал к углу, потом мимо длинного, закрытого комиссионного магазина с темными витринами. Бежал к началу сквера, где всегда были свободные такси.

Он рухнул в одно из них. Назвал, сквозь неожиданные рыдания, адрес. Такси сразу и как-то бодро, взволнованно набрало скорость, а П.П. только повторял - почти маниакально:

- Гони! Гони! Быстрее...

И мощные толчки рыданий уже безраздельно овладели его большим телом, всей его душой. Только крика не получалось, хотя он и бился в его душе... Но он был уже взрослый... Взрослый ее сын!

И вдруг с холодной, ранящей живую сердечную ткань отчетливостью П.П. понял, что он теперь - сирота. Сирота на всю жизнь. И с этим никто - ни он, никто на свете - ничего и никогда не сможет поделать.

Вроде бы ничего не изменилось в мире - только не стало старой женщины, столь нужной, столь, оказывается, всесильной для него. Столь нежной. Безмерно, бескрайне, безотчетно... В ту дикую гонку по декабрьской пустой московской ночи Кавголов понял, что жизнь его раскололась. И будет она расколота навсегда. Одна часть его жизни - до смерти матери. И оставшаяся без нее...

П.П. уже плохо помнил, у кого из своих приятелей он спал в ту ночь. Он только помнил собственное, сомнительное право на слезы, на водку. Он пил не рюмками, а стаканами. Он ощущал некую свою мерзость, свою неправедность. Мать, мертвая, лежит где-то там, а он здесь, среди, в общем-то, почти чужих людей, то ли прячется от нее, ушедшей. То ли снова ищет защиты, которую всю жизнь давала ему только она. Он почти физически ощущал неожиданную, неописуемую, новую разреженность, неплотность, пустоту вокруг себя.