Владимир Набоков - Подлинная жизнь Себастьяна Найта

Ну, спросил я, - теперь в чем дело?

Поезжайте-ка вы все же поездом, - сказал он. - Я не желаю ради вас калечить машину. Вон линия на Сен-Дамье, вам еще повезло, что вы хоть сюда добрались.

Мне повезло даже сильнее, чем он полагал, потому что через несколько минут должен был подойти поезд. Станционный жандарм божился, что к девяти я буду в Сен-Дамье. Эта, последняя часть моего пути была самой смутной. В вагоне я оказался один, и странное оцепенение обуяло меня: при всем нетерпении я жутко боялся заснуть и пропустить станцию. Поезд останавливался часто, и всякий раз я изнемогал, отыскивая и разбирая название станции. В какой-то миг меня пронзило мерзкое ощущение, что я только сию минуту проснулся после невесть сколько продлившейся тяжкой дремоты, - и когда я посмотрел на часы, было четверть десятого. Неужели прошляпил? Я намеревался уже дернуть стоп-кран, как ощутил замедление хода и, высунувшись в окно, увидел проплывающий мимо и застывающий светящийся знак: "Сен-Дамье".

Четверть часа спотыкливой прогулки по темным проулкам и сосновому, судя по шумным вздохам, лесу привели меня к больнице Сен-Дамье. Я услышал за дверью возню и сопение, и толстый старик, облаченный в плотный серый свитер взамен пиджака, и в изношенных войлочных шлепанцах, впустил меня. Я очутился в подобии канцелярии, тускло освещенном голой и хилой электрической лампой, с одного боку как бы одетой в пыль. Старик, моргая, смотрел на меня, илистые наносы сна блестели на оплывшем лице, и неизвестно почему, я заговорил шепотом.

Я приехал, - сказал я, - чтобы повидать мосье Себастьяна Найта. K-n-i-g-h-t. Night. Найт.

Он крякнул и тяжело осел за письменный стол под висячей лампой.

Поздновато для посетителей, - пробормотал он, ровно бы себе самому.

Пришла телеграмма, - сказал я, - мой брат очень болен, - и проговорив это, я вдруг осознал, что делаю вид, будто у меня нет и тени сомнения, что Себастьян еще жив.

Как фамилия? - со вздохом спросил он.

Найт, - сказал я. - Начинается на "K". Это английская фамилия.

Иностранные фамилии следовало бы заменять номерами, проворчал старик, - так оно было бы проще. Тут один больной помер прошлой ночью, так у него фамилия...

Жуткая мысль, что он говорит о Себастьяне, оглушила меня... Неужто я все-таки опоздал?

Вы хотите сказать... - начал я, но он помотал головой, листая конторскую книгу, лежавшую на столе.

Нет, - проворчал он, - английский мосье не умер. K, K, K...

K, n, i, g... - снова начал я.

C'est bon, c'est bon, - перебил он. - К, н, К, г ... н... Я не идиот, знаете ли. Номер тридцать шесть.

Он позвенел в колокольчик и с зевком отвалился в кресле. Я ходил туда-сюда по комнате, трепеща от неодолимого нетерпения. Наконец вышла сестра, и ночной портье указал ей на меня.

Номер тридцать шесть, - сказал он сестре.

Я пошел за ней следом по белому коридору и по короткому лестничному маршу.

Как он? - не выдержал я.

Не знаю, - сказала она и подвела меня к другой сестре, сидевшей за столиком в конце другого белого коридора, точной копии первого, и читавшей книгу.

Посетитель к тридцать шестому, - сказала моя провожатая и тихо скользнула прочь.

Но английский мосье спит, - сказала сестра, молодая круглолицая женщина с очень маленьким и очень блестящим носиком.

Ему лучше? - спросил я. - Понимаете, я его брат, я получил телеграмму...

По-моему, ему получше, - с улыбкой сказала сестра, и это была самая прелестная улыбка, какую я только мог себе вообразить.

Вчера утром он перенес очень сильный сердечный приступ, очень. А сейчас спит.

Послушайте, - сказал я, вручая ей монету в десять или в двадцать франков, - я завтра еще приду, но мне бы хотелось зайти к нему теперь и побыть с ним минуту.

О, но только не разбудите его, - сказала она, опять улыбнувшись.

Не разбужу. Я просто посижу с ним рядом, всего только минуту.

Право, не знаю, - сказала она. - Конечно, вы можете туда заглянуть, но только будьте очень осторожны.

Она подвела меня к двери под номером тридцать шесть, и мы вошли в крохотную комнатку, род чулана, с кушеткой; она слегка подтолкнула внутреннюю дверь, уже приотворенную, и я на миг заглянул в темную палату. Сначала я слышал лишь стук моего сердца, но после различил быстрое и тихое дыхание. Я напряг глаза: ширма или что-то еще наполовину обступала койку, да и слишком было темно, чтобы различить Себастьяна.

Ну вот, - шепнула она. - Я оставлю дверь приоткрытой, а вы можете минутку посидеть вот тут, на кушетке.

Она включила маленькую лампу под синим абажуром и оставила меня одного. Сдуру я было сунулся в карман, за портсигаром. Руки еще тряслись, но я испытывал счастье. Он жив. Он мирно спит. Значит, сердце, вот, значит, как, - это оно его уложило... То же самое, что с матерью. Но ему лучше, надежда есть. Я поднял бы на ноги всех специалистов по сердечным болезням, какие есть на свете, лишь бы его спасти. Его присутствие в соседней комнате, тихие звуки дыхания, сообщали мне ощущение безопасности, мира, дивного покоя. И сидя там, и слушая, и сжимая ладони, я думал о всех минувших годах, о наших редких, коротких встречах и знал, что теперь, едва он сможет выслушать меня, я скажу ему, что хочет он того или нет, но я теперь буду всегда рядом с ним. Мой странный сон, вера в некую важную истину, которой он поделился бы со мной перед смертью, - представлялись мне сейчас неясными, отвлеченными, словно бы потонувшими в теплом токе более простых, более человеческих чувств, в приливе любви к человеку, спящему за этой приотворенной дверью. Как мы смогли разойтись? Отчего я вечно был так туп, замкнут, несмел при наших недолгих разговорах в Париже? Сейчас я уйду и скоротаю ночь в отеле, или, может статься, мне отведут комнату здесь, в больнице, хотя бы до времени, когда я смогу повидаться с ним? На миг мне почудилось, что легкий ход дыхания задержался, что он проснулся и издал тихий сдавленный звук, прежде чем вновь погрузиться в сон: но вот ритм возобновился, так негромко, что я едва отличал его от собственного дыхания, сидя и вслушиваясь. О, я рассказал бы ему о тысяче разных вещей, я рассказал бы ему о "Призматическом фацете", и об "Успехе", и о "Потешной горе", об "Альбиносах в черном", об "Изнанке Луны", об "Утерянных вещах" и о "Неясном асфоделе" - обо всех этих книгах, которые я знал так хорошо, как если бы сам их написал. И он бы тоже разговорился. Как мало я знал о его жизни! Но теперь я каждый миг научался чему-то. Эта едва отворенная дверь, это была наилучшая связь, какую лишь можно вообразить. Нежное дыхание говорило мне о Себастьяне больше всего, что я знал когда-либо прежде. Если бы можно было курить, счастье мое было бы полным. Пружина клацнула в кушетке, когда я слегка переменил позу, и я напугался, что она могла потревожить его сон. Но нет: мягкий звук был здесь, он следовал узкой тропой, казалось, бегущей по самому краю времени, то ныряя в низину, то вновь появляясь, - уверенно пересекая ландшафт, образованный символами безмолвия - тьмой, завесами, синим отсветом лампы у моего локтя.