Поезд тронулся. Дама вернулась в купе. На лице еще "медлила улыбка, погасла, лицо стало сразу усталым. Мимо окна плыли задние кирпичные стены домов; на одной была реклама: исполинская папироса, словно набитая золотой соломой. В лучах низкого солнца горели крыши, мокрые от дождя. Марья Павловна не выдержала. Мягко спросила по-русски:
-- Вам не помешает, если положу саквояж сюда?..
Дама встрепенулась: -- Ах, пожалуйста...
Оливковый господин в углу напротив одним глазом глянул на нее через газету.
-- А я вот еду в Париж,-- сообщила Ухтомская, легко вздохнув.-- -Там у меня сын. Боюсь, знаете, оставаться в Германии.
Вынула из саквояжа просторный платок, крепко им потерла нос-- -слева направо и обратно.
-- Боюсь. Говорят, революция тут будет. Вы ничего не слыхали?
Дама покачала головой. Подозрительным взглядом окинула господина с газетой, немецкую чету.
-- Я ничего не знаю. Третьего дня из Петербурга приехала. Пухлое, желтое лицо Ухтомской выразило живое любопытство. Поползли вверх мелкие брови.
-- Да што вы!..
Дама сказала быстро и тихо, все время глядя на носок своего башмачка;
-- Да. Добрый человек вывез. Я тоже теперь в Париж. Там у меня родственники.
Стала снимать перчатки. С пальца скатился золотой луч -обручальное кольцо. Она поспешно его поймала. -- Вот, кольцо все теряю. Руки, что ли, похудели. Замолчала, мигая ресницами. В окно, сквозь стеклянную дверь в проход видать было, как взмывают ровным рядом телеграфные струны. Ухтомская пододвинулась к даме:
-- А скажите,-- шумным шепотом спросила она,-- ведь им-то теперь... плохо? А?
Черный телеграфный столб пролетел, перебил плавный взмах проволок. Они спустились, как флаг, когда спадает ветер. И вкрадчиво стаАи подниматься опять... Поезд шел быстро между воздушных стен широкого, золотистого вечера. В отделеньях, где-то в потолке, потрескивало, дребезжало, словно сыпался дождь на железную крышу. Немецкие вагоны сильно качало. Международный, обитый снутри синим сукном, шел глаже и беззвучнее остальных. В ресторане трое лакеев накрывали к обеду. Один, с серой от стрижки головой и черными бровями, вроде перевернутых усов, думал о баночке, лежащей в боковом кармане. То и дело облизывался и потягивал носом. В баночке -хрустальный порошок фирмы Мерк. Он раскладывал ножи и вилки, вставлял в кольца нераспечатанные бутылки-- и вдруг не выдержал. Растерянной, белой улыбкой окинул рыжего Макса, спускавшего плотные занавеси,-- и бросился через шаткий железный мостик в соседний вагон. Заперся в уборной. Осторожно рассчитывая толчки, высыпал холмик белого порошка на ноготь большого пальца, быстро и жадно приложил его к одной ноздре, к другой, втянул, ударом языка слизал с ногтя искристую пыль, пожмурился от се упругой горечи,-- и вышел из уборной пьяный, бодрый,-- голова наливалась блаженным ледяным воздухом. Он подумал, переходя между кожаных гармоник обратно в свой вагон: вот сейчас легко умереть. Улыбнулся. Лучше подождать до ночи. Жаль было сразу прервать действие упоительного яда. -- Давай талоны, Гуго. Пойду раздавать. -- Нет, пойдет Макс. Макс это делает быстрее. Держи, Макс. Рыжий лакей сжал в веснушчатом кулаке книжечку билетов. Как лиса, скользнул между столиков. Прошел в голубой коридор международного. Вдоль окон отчаянно взмывали пять отчетливых струн. Небо меркло. В купе второго класса старуха в черном платье, похожая на евнуха, дослушала, тихо окая, рассказ о далекой, убогой жизни. -- А муж ваш -остался? Дама широко распахнула глаза.
-- Нет. Он давно за границей. Так уж случилось. В самом начале он поехал на юг, в Одессу. Ловили его. Я должна была ехать туда, да не выбралась вовремя...
-- Ужасы, ужасы. И что же -- вы ничего не знаете о нем?
-- Ничего. Помню, решила, что он умер. Кольцо стала носить на груди. Боялась, и кольцо отнимут. А в Берлине знакомые сказали, что он жив, что кто-то видел его. Вот, объявление поместила вчера в газете.
Дама торопливо вынула из потрепанной шелковой сумочки свернутый газетный лист.
-- Вот, смотрите...
Ухтомская надела очки, прочла: "Елена Николаевна Лужина просит откликнуться своего мужа, Алексея Львовича".
-- Лужин? -- сказала Ухтомская, отцепляя очки.-- уж не Льва ли Сергеевича сын? Двое у него было. Не помню, как звали...
Елена Николаевна светло улыбнулась:
-- Как хорошо... Вот это, право, неожиданно. Неужели вы знали его отца?
-- Да как же, как же,-- самодовольно и ласково заговорила Ухтомская.-- Лев Сергеич... Бывший улан... Усадьбы наши были рядом. В гости приезжал.
Читать дальше