В Нарежный: Славенские вечера

На третий день, с появлением зари румяной, Блистар, оруженосец мой, оседлал мне коня ратного и препоясал меч булатный. Я воссел, - и юная София с отцом своим возжелала провести меня до брегов Иллиса, дабы там собрать себе цветов сельных. Несчастная! она не знала, что сие было собственное мое желание. Мы достигли берега.

"Прости, витязь благородный земли Русской", - сказала София с кроткою слезой на глазах.

"Прости, прелестная!" - отвечал я и простер к ней руки свои.

Она подошла. Я склонился, обнял ее моими мышцами, посадил на коня и мгновенно, с быстротой вихря устремился вдоль берега. София без чувств пала ко мне в объятия - и смертная бледность покрыла ланиты ее.

Блистар долго слышал стоны и рыдания несчастного старца, отца ее.

Не буду описывать тебе тех воплей горестных, которые простирала София к небесам, умоляя их лишить ее жизни или поразить похитителя.

Многие соотчичи, слыша жалобы ее горькие, испытывали исхитить ее из рук моих силою оружия; но - боже великий! кто в свете мог произвести сие? Кто мог победить Велесила, когда София, объятая его рукою, сидела у груди его!

Мы прошли страны Греции, Сербии, Молдавии и вступили в пределы земли Славенской.

"Всякое чувство пременно в человеке: радость, - мыслил я, превращается в равнодушие; печаль утоляется надеждою; все пременно, все временно!" - Я обманулся: горесть Софии была неизменяема.

"София! - сказал я, - воззри. И в стране нашей блистает солнце красное и светит месяц серебряный, благоухают цветы прелестные и птицы поют песни на ветвиях зеленых".

"Куда ты везешь меня, витязь?" - вопросила она.

"В терем князя Владимира", - отвечал я со вздохом тяжким. Сквозь стальной панцирь видно было волнение груди моей и трепет сердца.

"О чем вздохнул ты, витязь?"

"София!" - отвечал я, и голос мой подобен был реву отчаянного. Я схватил ее сильными руками, обратил к себе, - и пламенный поцелуй запечатлелся на губах Софии.

Долго хранили мы молчание. Наконец она вещала мне:

"Я равнодушна! Владимир ли князь Киевский, или Велесил, витязь и друг его, - ни того, ни другого не будет любить сердце мое".

"Почему, София?"

"Поклонники идолов бездушных презренны в душе моей! Кровожадные убийцы не найдут места в сердце моем".

Таковые слова ее пременили мысли мои. Я забыл долг свой, свою обязанность; забыл Владимира и приязнь его.

Одна мысль - обладать Софиею - - была сильнее всякой другой мысли, и я утвердился на ней.

Видишь ли, Бориполк, два великие дуба сии? Тут сидел я единожды и под тенью их ожидал, пока раскаленное небо охладится. София сидела подле меня, в унынии. Я встал, взял ее в свои объятия, поднес к пещере сей и сказал, опуская на землю:

"Ты будешь моя, София!"

"Никогда", - отвечала она.

Я послал Блистара в ближайший город привезти мне нужнейших украшений для сей пещеры. Скоро сделал ее удобною для жизни и оставил в ней Софию одну с Блистаром и ее безмерною горестию.

Расставаясь с нею, я сказал ей:

"Иду на поля кровавые, под знамена Владимира. Образ твой, София, будет напечатлен в душе моей. С каждым появлением весны юной ты будешь видеть меня у ног своих.

Надеюсь, время и любовь моя склонят тебя к соответствованию".

"Никогда!" - отвечала она.

И я с ядовитою горестию в сердце моем, с растерзанною душою устремился к своему повелителю. Он принял меня с распростертыми объятиями, и первое слово его было: утешилась ли София?

"Она там теперь", - отвечал я, указывая на небо.

И слезы сожаления пали на ланиту Владимира.

Звук брани, разнообразие мест, нами протекаемых, ослабили в Владимире чувство любви, и он скоро успокоился о потере. Но не таково былое другом его Велесилом. Пламень клубился в груди моей и пожирал мою внутренность. Образ слезящей Софии, прелестный, обольстительный образ ее носился беспрерывно пред моими глазами и во всяком изменении был драгоценен душе моей. С каждым новым днем я становился страстнее и - злополучнее. Часто покушался я оставить войско и Владимира - уклониться в уединение, испросить у христианского отшельника благословения и погрузиться в воду очистительную.

"Тогда-то, - мечтал я, - тогда-то буду благополучен!

Один в своем уединении, один с своею Софиею, найду я блаженство небожителей".

Но в то же время грозная мысль изменить другу и богам отцов своих потрясала душу мою, и я оставался в прежнем положении. Подобно тигру упивался я кровию греков; свирепствовал - и был час от часу злополучнее.

Битвы кончились. Отягченные добычами и покрытые славою, возвратились мы на родину, - и я устремился к Софии. Бледно было лицо ее, и пасмурны ее взоры.