Семен Подъячев: Письмо

— Надо. Отдыхает, что ли?

— Мало что надо! Он сейчас в печку полезет париться. Некогда ему! Нашел время ходить! Приходил бы опосля праздника.

Харламп Василич обиделся таким обращением, ибо он считал себя неимоверно выше, чем эта работница, служащая у попа, тогда как он (гордость его) служил двадцать лет у его сиятельства графа.

— А ты много-то не разговаривай, — сказал он, — у тебя спрашивают: дома? — должна с кротостью, как подобает порядочной женщине, а наипаче прислуге, ответить на вопрос, а не по-свинячьи хрюкать. Дура-голова, необузданная! Не знаешь, как у хороших господ служить! Тебя бы к графу! Он бы тебя научил делу. Дома, что ли? Говори!

— Ну, дома! Чего тебе? Господин тоже, подумаешь, выискался! Эка невидаль, что ты у графа жил, а мне наплевать! По мне хучь у самого царя, а все ты как был гужоед, так им и сейчас остался. Шишка какая, подумаешь! Много вас тут, учителей, найдется. Шляются, пол топчут, не успеваешь мыть. Да что я, каторжная, что ли, какая для вас далась! Вы…

Она, повидимому, хотела продолжать дальше что-то в этом же роде, но не успела, ибо отец Геннадий, очевидно, бывший неподалеку, вошел в кухню и спросил:

— С кем ты тут, белый генерал, воюешь?

И, увидя Харлампа Василича, воскликнул:

— А-а-а! Кого я вижу! Товарищ Харламп Василич! Рад! По какому делу накануне великого дня? Да ты иди, пойдем в горницу, нечего на нее, на дуру, на Корягу, глядеть! Она и меня-то съела.

— Письмо вот мне пришло, — начал Харламп Василич, войдя за попом в «горницу», где в подвешенной под окном клетке голосила канарейка, а по стенам висело вместо картин множество фотографических карточек мужского, женского, детского — в одиночку и группами — вида. — Неизвестно от кого. К вам вот пришел. Думаю: не насмешка ли какая надо мной со стороны дьяволов нонешних?

— Ну-ка, покажи, — сказал батя и, приняв от Харлампа Василича письмо, посмотрел на него и разинул рот. — Что такие за чудеса! — воскликнул он. — Заграничное. Кто же это такое тебе?

— Не могу знать. Поглядите.

Поп разорвал конверт и, вынув лист «почтовой бумаги», кругом исписанный, посмотрел прежде всего на подпись — от кого, а посмотрев, ахнул:

— Харламп, чудо-то какое! Письмо-то, знаешь, от кого?! — Не могу знать.

— От графа! — воскликнул отец Геннадий, тараща на него глаза. — От графа! — повторил он, садясь в каком-то изнеможении на стул. — От благодетеля твоего и моего и всей вотчины, Анатолия Викторовича! Пойми: ко-о-му! Тебе!! Мужику серому!! От кого, а? Ум меркнет! Язык немеет! А говорят: «помещики, эксплуататоры, белая кость». Вот — факт налицо! Это ли не пример отеческого отношения, и к кому? К червю! О-о-о, боже мой! Бо-о-же мой! И такие люди вынуждены скитаться на чужбине! Где же справедливость? Молись богу, Харламп, нашел тебя создатель! Какое лицо, и вдруг — письмо! Вспомнил, не забыл раба своего!

— Да точно ли, ваше преподобие, мне это, недостойному рабу? — задыхаясь от волнения и вдруг как-то сразу выросши в своих собственных глазах, спросил Харламп Василич.

— Вот чудак-то, а то кому же? Небось, я, слава богу, грамотный! Ну, садись, давай читать, что его сиятельство пишет. Не верится даже — ей-ей! Чисто во сне кто сказку рассказывает.

И, видя, что Харламп Василич уселся напротив и впился в него глазами, приступил к чтению.

— «Здравствуй, Харламп! Жив ли ты?.. Пишу тебе издалека и не знаю, дойдет ли до тебя письмо это. Как ты живешь теперь при новой, рабоче-крестьянской власти? Помнишь ли, мой верный слуга, как ты ездил со мною, возил меня на тройке со станции в мое имение? Где теперь эта тройка? До меня дошли слухи, что в моем имении хозяйничают какие-то неизвестные люди, называющие себя коммунистами и устроившие какой-то совхоз. Харламп! Меня удивляет и поражает то, что вы, мои крестьяне, допустили до этого!!! Позволили войти в дом мой тем, которые при мне не смели подойти к нему. Нехорошо, Харламп! И бог за это накажет. Но есть надежда, Харламп, что все это скоро кончится, и я, ваш граф, отец ваш, снова приеду к вам и водворю разрушенный опричниками порядок. Скажи, Харламп, об этом всем моим крестьянам. А в наш престольный праздник, помнишь, Харламп, моя жена обносила вас всех из своих рук по бокалу вина и по пирогу! Как была умилительна, сердечна, братски-христианска эта картина слияния высшего сословия с низшим! Помнишь, Харламп, как священник наш, батюшка отец Геннадий (жив ли он?), как он… как он» — захлебнулся слезами, читая это место, поп и, умолкнув, достал из кармана платок, вытер им глаза и высморкался. — Не могу, Харламп! — пролепетал он, тяжко вздохнув. — Дух захватило! Терзается мое сердце от таких слов! Слезы… жгут!