Семен Подъячев: Про себя

— Когда велел приносить-то? — встретила меня вопросом жена.

— Сегодня. Хоть сейчас, — ответил я.

— А насчет денег не говорил? Платить-то как же за похороны-то?.. Ему нужно… за свечки нужно… сторожу… мало ли! А сам-то в чем пойдешь? На ноги-то что наденешь?

— Отстань от меня, бога ради! — закричал я. — До этого ли теперь?..

— А-а-а, не любишь! Правду-то не любишь! «Отстань»! А мне легко, а? Легко мне? Через тебя помер-то… ты виноват!.. Разумши, раздемши мальчишка, как не простудиться!.. О, господи-батюшка! До чего дело дошло, до чего дошли, а!.. А все ты со своим писаньем!.. Занимался кабы другим делом, нешто жили бы этак-то?.. Люди вон смеются… Господи, господи, что же я за несчастная такая уродилась?..

Она опять принялась выть и корить меня. Дети и сестра тоже плакали. Я кипел, как в котле, и не знал, что делать, за что схватиться. Между тем время шло. Надо было нести тело в церковь. Я подумал было нести его один, но, попробовав приподнять гроб, увидал, что одному не донесть: тяжело и неудобно.

Тогда я пошел на двор и устроил из двух палок, перевязав их поперек веревками, носилки…

— Так вот будет хорошо! — сказал я вслух, сделав это. — Отлично так будет нести его… Удобно и легко! — повторил я и вдруг как-то сразу заплакал.

Из избы я гроб вынес на руках. Я его прикрыл сверху крышкой и на крыльце поставил на носилки. Обезумевшая от горя жена схватилась за него и не давала выносить. Дети кричали. Все смешалось в какой-то один общий клубок горя, нищеты.

Установив на носилки гроб, мы с сестрой взялись за концы палок, она впереди, я позади, и понесли. Жена упала на крыльце и билась там. Потом, когда уже мы отошли, она догнала нас… На нее страшно было глядеть. Босая, растрепанная, наполненными ужасом глазами, с голой грудью, эта «все выносящего русского племени многострадальная мать» была невыразимо жалка, и холодный ужас и жалость к ней пронзили меня. Она было схватилась за гроб и не пускала… потом упала на землю, и, воя, начала царапать ее пальцами. Сзади бежали с воем и плачем дети.

Нести покойника приходилось через все село. Церковь стояла на том конце. На улице было грязно. Мне, идущему позади гроба, держась за концы палок, не видать было, куда ступать, и потому я шлепал в своих опорках как попало, слыша, как хлюпает под ногами грязь. На улице было пустынно. Никто, кажется, и не видал, как мы прошли. Только на выходе уже пристала соскочившая с заваленки собачонка и провожала нас с лаем до самой церкви. Церковь была заперта. Мы опустили гроб на паперти, и я сходил к сторожу. Он позвал священника и дьячка. Церковь отперли. Мы с сестрой внесли туда гроб. Началась служба.

— «Упокой, господи, младенца…» — пел священник высоким и звучным тенором, помахивая пустым кадилом.

— «Упокой, господи, младенца», — вторил ему дьячок, и я, стоя рядом сбоку гроба и глядя в лицо своему милому мальчику, чувствовал, как волна слез заливает мою душу.

Отпевание кончилось быстро. Глухой сторож солдат принес молоток, гвозди, накрыл гроб крышкой и начал заколачивать. Один гвоздь не попал у него в кромку гроба, а свободно проскочил мимо. Он начал было его вытаскивать, но, не вытащив, заколотил рядом другой.

— Хуже-то не нашел из чего сделать? — громко, на всю пустую церковь, сказал глухой сторож. — Сколотил ящик, да и то из гнилушек… У нас при церкви есть продажные гробы-то… какие хошь… и маленькие, и на большого… Аль денег жалко?.. Копи не копи, все одно с собой в землю не возьмешь…

Я молчал…

Опять так же поставили гроб на носилки и понесли от церкви под гору на кладбище. Идущая впереди сестра то и дело спотыкалась и, убитая горем, плакала.

Пришли на кладбище и опустили гроб на землю, около вырытой ямы. Заглянув в нее, я увидал, что там вода и что в этой мутной, желтой жиже прыгают откуда-то взявшиеся лягушки.

— Господи! — воскликнула сестра. — Как же быть? Неужели же так его и опустить туда, к лягушкам?!

— Выкинуть надо, — сказал я. — Спущусь туда, выкидаю заступом.

— А как же гроб-то спустить?.. Веревки-то нету… не догадались захватить!..

Я не ответил и полез в яму; холодная и липкая глина захлюпала под ногами.

— Смотри, не простудись, — сказала сестра, подавая заступ. — Ты еще заболеешь, что тогда делать?..

Я принял заступ и начал им бить прыгавших лягушек, каких-то особенных, противных, больших, рыжих, и выкидывать вон.

Могилу я вчера, в горячах, что ли, так сказать, вырыл несообразно большую. В нее свободно мог бы уместиться не только такой гроб, как с моим сыном, а и взрослому было бы свободно и просторно лежать в ней… Поэтому, когда, покончив с лягушками, я сказал сестре, чтобы она подвинула край гроба ко мне в яму, и когда она сделала это, я взял гроб в охапку и совершенно свободно, не стесняясь, опустил его на дно.