Семен Подъячев: Разлад

— Ну, посидел я с ними часок, покурили… Подивился я, как они лошадей чистят… Выхолили — как стеклышко, лоснятся! Эх, думаю про себя, у нас ребята того не видят, что тут лошади… позавидовал. Истинный господь!.. Показали они мне дорогу, где пройтить к балкону. Обошел я это вокруг хором, вышел на энту сторону в сад… пошел по дорожке к балкону… картуз снял… в руках несу… Ну, иду это, братчик, по дорогам и дивлюсь и сам себе не верю — куда это я попал?.. Чисто, понимаешь, рай пресветлый! Цветы это… один одного краше… фантал шибает кверху, а круг фантала каки-то голые каменные бабы стоят… по сторонам липы растут… здоровенные, обхвата по три… дух от их… стоят во цвету, белые… пчелки божьи летают… Гоже, истинный господь! А окошки из хором растворены, и висят над ними, от солнышка, вроде как навесы какие из парусины, и слышна, братчик, оттеда музыка… Так, голова, по всему саду и раздается!..

— Ну, постоял я немного разиня рот, послушал… пошел… Подхожу к балкону… вдруг, понимаешь, откеля ни возьмись, собака… вот эдакая… Истинный господь, с жеребенка, с сосунка… прямо на меня… как гамкнет!.. Ну, думаю, съест… Испужался до смерти… да со страху-то как сигану прямо на балкон… А на балконе-то, гляжу, промеж цветов сам князь сидит на стуле эдаком прутяном… качается под ним вроде как люлька… Ноги кверху задрал… в зубах цыгара… Сам ведомости читает. Увидал меня… должно, испугался, думал, небось, жулик какой грабить пришел… Вскочил это с качалки-то со своей, да как завопит не своим голосом, тонким эдаким, словно баба-кликуша: „Кто это? Чего тебе здесь надо? Кто ты?“ Ну, я, понимаешь, пуще его испужался… Бултых ему, ни слова не говоря, в ноги, и, веришь богу, со страху-то подступили у меня слезы, не могу сдержаться… Скипелось у меня на сердце-то, горе-то задавило меня… ну, и нету слов… Ловлю его за ноги да реву коровой и сам себя, понимаешь, никоим манером сдержать не могу… „Да что ты?“ — закричал опять князь не своим голосом, а сам, понимаешь, меня под рыло-то сапогом тычет. А я все одно бормочу: „вашеся, вашеся… явите божескую милость“… Обозлился он, думал — пьяный… Как даст, понимаешь, мне эдаким макарцем, под это вот место, сапогом-то своим раза… Так я свету ажно не взвидел, покатился кубарем… А собака, дьявол ее заломай, не будь дура, на меня… Я еще пуще испугался… спрыгнул с балкону-то да бежать куда-то вниз, под гору, по дорожке… Собака за мной, не отстает, сволочь… кусать не кусает, а только забежит в встречу, остановится: „гам!“ Не дает ходу, хоть ты что хошь… А там уж тревогу сделали… Слышу, топочут сзади… оглянулся — батюшки-светы! — четверо, в руках у каждого по плетке, а сами на дьяволов похожи… С рыла черные, носья с горбинами, глазищи, как у сов… Стал я. Все одно бежать некуда… спереди собаака, позади — они… Один эфиоп, ни слова не говоря, цоп меня за вороток да плеткой как шиганет вдоль спины… Я, было, с дуру-то „ка-а-араул!“ — а тут, гляжу, и те трое пристали… жучили, жучили, братчик… Как жив только остался, дивное дело…

Он замолчал и провел ладонью левой руки по всему лицу, начиная со лба, с такою молчаливою выразительностью, что мне стало его жалко.

— Ну, и что же? — спросил я.

— Да что! Дополз кое-как домой… Жена спрашивает: „ну, что господь послал?“ А вот, говорю, гляди, что… Заворотил рубаху, кажу ей… „Батюшки, говорит, кто ж это тебя испестрил так, за что?“ А за то, говорю, что не ходи одна, а ходи с маменькой… Дураков учат, как на свете жить… И с досады-то, понимаешь, с эстой, с огорченья, набросился на бабу… Давай ее ни за што, ни про што клочить… Вырвалась та, да бежать… Я осатанел да с колом по деревне за ней… бегу, а сам кричу: „мне попало, и тебе попадет“… Уж и не помню, как она от меня в те поры упряталась…

— Вижу я, братчик, — продолжал рассказчик, глядя каким-то пугливым взглядом на поплавок и, очевидно, не видя его, — что дело мое — табак… Эх, думаю, пропадай все, наплевать! Брошу я эту самую землю, уйду в люди… авось, мол, не пропаду… Ай, думаю, я работы боюсь? Али силы нет? Уйду! Уговорил свою шкуреху, — будь она от меня проклята от ныне до веку! Продали лошаденку, овец, собрали кое-какие хундры-мундры, ну и того… „Прощай, Москва, прощай, столица!“ Н-да, братчик, дела! Жизнь прожить — не мутовку облизать… Н-да! — закончил он и замолчал, наклоня голову и глядя на свои ноги, распухшие, красные, с огромными загнутыми ногтями на больших пальцах.

Молчание длилось довольно долго. В кустах, позади нас, назойливо-однообразно чирикала какая-то птичка… В осоке, на той стороне пруда, квакали лягушки… На поверхность пруда то и дело поднимались желтобрюхие "хритоны"… Большие серые комары бегали по воде, скользя по ней, точно на лыжах. Вдали, где виднелась полоса темного елового леса, куковала кукушка, и ее монотонная песня, как-то особенно ясно и отчетливо стоявшая в воздухе, — точно масло по воде, расплывалась потихоньку в необыкновенно чуткой тишине…