Семен Подъячев - Зло

От ее крика проснулся Спирька, и, испугавшись, заплакал и жалобно закричал.

— Тятьк, тятьк, не ругайся! Тятьк, не ругайся!..

— На, на! — визжала Агафья, выхватив из-под скамейки укладку и роясь в ней. — На, чорт, на, подавись!.. На, анафема! — пронзительно громко, со слезами в голосе завопила она, найдя там где-то спрятанные у ней деньги и кидая ему серебряный рубль. — На, лопай! пропивай! Авось, бог даст, захлебнешься… На!..

— Да ты что ж это, сволочь ты эдакая, а? — в свою очередь заорал Левон. — Ты с кем это говоришь-то, а? На кого ты это уства-то свои поганые отверзаешь, а?… Ах ты, подкладка подлая!.. Да я… да я!.. Ах ты!..

И, отвратительно выругавшись, он схватил ее левой рукой сзади, с затылка за волосы и начал правой бить по лицу.

— Тятя! тятя! тятя! — пронзительно, необыкновенно жалобно и отчаянно завопил Спирька и бросился к ним…

С этого дня Левон стал пьянствовать и пропадать из дому.

С утра он уходил или к Юдихе или же в соседнее село, где был трактир, казенка, и околачивался там по целым дням, стараясь напиться или на свои, или же как-нибудь со знакомыми на чужбинку.

К вечеру он являлся домой совсем пьяный или «выпимши» и, забравшись на печку, начинал орать и сквернословить, ругая Агафью и не обращая внимания на Спирьку.

Агафья как-то совсем скоро извелась, похудела, еще пуще, почернела и ходила, «как в воду опущенная», с выражением глубокого, постоянного страдания и ужаса в глазах.

Муж совсем «взял» еще так недавно бывшую в ее руках власть себе и почти неограниченно пользовался ею. Не могла уже она крикнуть или сказать ему, как прежде: «Не ходи! не делай! не дам!..»

— Мое! — орал он. — Давай!.. убью!.. я хозяин!..

Каждый день с утра начинал он придираться к ней и показывать свою власть.

— Эй, ты, шкура! — кричал он с печи. — Заложь-ка лошадь… в город поеду… дровишек свезу…

Она, обыкновенно, молча, скрепя сердце, исполняла его приказание, зная по опыту, что стоит ей только сказать, спросить «зачем», как он кубарем скатится с печки и, вытаращив страшные с похмелья, оловянные глаза, полезет на нее с кулаками драться…

Все, какие были в доме деньжонки, он помаленьку перетаскал в казенку и раз, когда в доме не было ни гроша, проснувшись утром со страшной головной болью и нытьем под ложечкой, спросил у жены двугривенный и, услышав ее ответ, что денег нет, заорал:

— Как такоича нету, а?.. Что ж ты врешь-то?.. А в городе-то, на книжку-то лежат, а?.. Не деньги нешто?.. Займи поди у старосты под нее целковый… Скажи: поеду, мол, на этих днях в город, возьму, мол, там, отдам.

Действительно, у них в городе, в казначействе, «лежало» на книжке на ее имя сто рублей, скопленных, одному богу только известно, какими способами и сбережениями, на стройку.

— Ну, уж этих денег тебе не видать! — сказала Агафья. — Не наши они…

— Как так не наши?.. Чье же?..

— Вот чье, — указала она на Спирьку, — яво!.. Не видать тебе этих денег, — твердо повторила она, — да и книжки у меня нету… попу я ее снесла на сбереженье… у него цалей… Ступай, сунься… возьми!..

Он озверел и принялся колотить ее.

— Бей! — кричала она, по обыкновению, не сопротивляясь и этим еще больше зля его, — убей до смерти, разбойник, а денег этих не видать тебе… Тащи из дому… лопай, пропивай… авось господь накажет за меня… придет, конец, облопаешься… придет конец… потерпела я… придет!..

И, действительно, конец скоро «пришел».

Как-то раз, после уж рождества, поехал он в город с дровами. Погода стояла морозная, с ветром, с метелью. Продав на рынке за рубль с четвертью дровишки, он пошел в казенку, взял «половинку», выпил ее на улице и отправился в трактир закусить и попить чайку.

День был праздничный, базарный, и народу в трактире было много. Трактир торговал водкой и, между прочим, допускал каких-то «девочек»…

Обтрепанные, опухшие, нахальные, предлагали они свои услуги пьяным.

Левон сел в угол к железной печке, за свободный стол и заказал чаю, баранок и сотку водки…

Выпитая около казенки «половинка» разобрала его, и он сидел, глядя масляными, тупыми глазами по сторонам, как какой-нибудь досыта нажравшийся говядины кот…

Одна из «девочек», рябая и толстая, подошла к его столу и, остановившись около, сказала осипшим голосом, скаля желтые, большие в огромном рту зубы:

— Ишь, серый чорт, баранки жрет один… Что бы меня угостить?

— Садись, — сказал Левон.

«Девочка» села и, достав из кармана измятую, согнутую «етапную» папироску, закурила, держа ее как-то боком в углу губ…