Семен Подъячев - Как Иван провел время

— Само собой!

— Не дам резать, — вступилась баба, — не дам. Пущай издыхает, не дам! Ну вас к шуту, советчики! Ступай, свою режь.

— Да ведь я для вас же, — сказал смутившийся Иван, — вас жалеючи… Мне все одно.

— Все одно, — передразнила его баба, — как же, оно и видно! Чужая-то болячка не больна… Легко сказать: прирезать!.. У меня, небось, дети. Вон ребенок в люльке, тянет меня, а како у меня молоко, с чего ему быть-то? Кровь мою сосет!.. Думала, отелится, посажу на рожок… ан вот господь-то!..

Она заплакала еще пуще и тоже перелезла через слеги.

— Родимая ты моя, матушка, кормилица! — заговорила она. — Сглазил тебя недобрый человек… Сама я, дура, виновата… Догадала меня нелегкая позвать тетку Федосью. «Поди, — говорю, — родная, глянь на мою белянку, как, мол, она, по-твоему, причиняет ли? Как, мол, думаешь, когда должна быть?». Посмотрела она, обошла вокруг, пощупала. «Скоро», — говорит. Вот тебе и скоро! С этого раза и заболела, и с того самого, родной ты мой, начала мытиться. Я думала, так, мол, что-нибудь, ан нет, гляжу: хуже и хуже, хуже и хуже… Я к баушке: поглядела та, на воду пустила шарик, говорит: «С глазу… сглазила, — говорит, — женщина…» Ну, тутатко-то уж я и поняла… тутатко-то я сразу поняла, чьи это шутки… уж тутатко-то я самое себя… уж тутатко-то я!..

Иван слушал:

— Божья воля! — сказал он.

— Само собой! — согласился кум, стоя около коровы к какими-то посоловевшими, точно у пьяного, глазами глядя на нее. — Плачь теперича, не плачь, ничего не поделаешь… Крышка! Печать гербова!

— Тебе что, — набросилась вдруг на него жена, — тебе, знамо, не жалко… По-твоему, хучь и мы-то бы все передохли, ты и глазом-то не моргнешь… радехонек будешь… Тебе что?.. Вот только и думаешь, как бы налопаться в казенку сбегать!.. Только и заботы у него… Напьется, нажрется — на печку! А я рвись на все части, как, прости, господи, каторжная какая!

— Ну, запела, чинарейка!..

— Не любишь! Не нравится, а? Чего рыло-то воротишь? Правду баю.

— А ну тебя к лешему с правдой-то твоей, язва… Пойдем, кум, в избу курить.

— Нет уж, я пойду, — сказал Иван, — недосуг мне… мне надо по делу… Так я к вам завернул, на минутку, живы ли, мол, ан, ишь, у вас дела-то… Ну, дай бог… авось, бог милостив, поправится. Прощайте покедова!

— А то зайди, посиди, — сказал кум.

— Нет уж, в другой раз когда…

— Ну, как хошь… с богом.

Иван опять по тропочке прошел на дорогу.

Сверху по улице, от трактира, ему навстречу шел молодой малый в короткой куртке. В руках у него была большая с ремнем через плечо гармонья «ливинка». Он шел, играл на ней и пел.

Иван остановился послушать,

напевал малый и это же самое повторял на гармонии.

Поровнявшись с Иваном, он остановился, приподнял левой рукой шапку и сказал:

— Здорово, дядя Иван! Чего стоишь, на морозе ждешь?

— Да так вот стою, — ответил Ивган. — Не знаю, кудя итти.

— Ступай к Чалому, — сказал малый, — там народу — страсть!..

— Много? — переспросил Иван.

— Страсть… сесть негде… все столы заняты…

— А ты что ж ушел?

— Да что ушел… денег нет — уйдешь…

Он опять так же поправил на голове шапку и, отойдя от Ивана шагов на пять, заиграл и громко запел.

«Ишь ты, — сказал про себя с какой-то затаенной завистью Иван, — ему и горя мало, весело! И я ведь допрежь когда-то так же вот хаживал, тоже было дело… а теперича вот… н-да!»

Он постоял еще с минуту на дороге, озираясь по сторонам, сам не зная, чего нужно, чувствуя только, что у него на сердце лег какой-то тяжелый холодный камень и давит его с каждой минутой все сильнее и сильнее.

«Пойду к Филатычу, — подумал он, — посижу, может, не разгуляюсь ли. Что это, господи, со мной делается такое?.. Свет белый не мил!.. Экай карактер подлый — сам себе не рад!.. Пойду!»

Он повернул назад и направился к новенькому, крытому железом, веселому с виду домику.

Взойдя на крыльцо, он хотел было постучать, да увидал, что дверь не заперта, и вошел так.

Постояв немного в светлых и чистых сенцах около обитой новой клеенкой двери, послушав и ничего не слыша, дернул за скобку и отворил дверь. На двери по ту сторону был приделан звонок, который громко и как-то по-чудному часто задребезжал.

Иван очутился в кухне, где все было грязно и неряшливо. Он остановился у порога и подождал, слушая.

— Кто тама? — раздался откуда-то из-за глухой перегородки женский сердитый голос.