Николай Никитин - А Н Толстой

Николай Николаевич НИКИТИН

А. Н. Толстой

Алексей Николаевич Толстой был писатель с богатым, своеобразным талантом. Именно своеобразным, ибо подобного ему не найдешь ни в прошлом, ни в настоящем русской литературы. Вскоре после кончины Толстого я записал несколько своих мыслей о нем ("Речь об А. Н. Толстом"). Сейчас, перечитывая этот старый материал, я позволил себе значительно расширить его, сделать ряд дополнений, привести новые факты, но и сейчас это только набросок, только штрихи к тому портрету, который ждет своего времени, словно все еще не верится, что Толстого уже нет, настолько живо его присутствие в литературе наших дней.

Как случилась наша первая встреча? Точно в романе. Я только что приехал в Берлин. Это было летом 1923 года.

Западная часть немецкой столицы. Безвкусная роскошь Курфюрстендамм, той самой улицы, от которой в 1945 году осталось только шесть домов.

Пробираясь через поток автомобилей, я вижу Толстого с женой, Н. В. Крандиевской. Он европеец от шляпы до ботинок. Но я сразу узнал его по дореволюционным фотографиям. Узнал и окликнул. Здесь на тротуаре мы впервые в жизни разговорились. Кто-то еще в Москве сообщил мне, что Толстой вскоре возвращается из своих странствий по заграницам (в годы гражданской войны). Я немедленно спросил - правда ли это. И тут же увидел его сияющее лицо. Радость - вот было мое первое впечатление от Толстого. Уже впоследствии, когда мы познакомились ближе и подружились, я понял, что быстрый, почти детский переход от одного настроения к другому - исконное толстовское свойство. Как он любил радоваться! Как в минуту радости все менялось в его лице - широком и круглом. Как светлело оно... И тут же, впервые, на этих курфюрстендаммовских лощеных плитах я услыхал его поистине русскую речь, круглую, будто обкатанную, с легкой оттяжкой:

- Да! Правда, правда, правда... Через три дня в Москву! На родину. Вон отсюда... От этой "смены вех"... От Берлина... Уф!

Он так шумно вздохнул, что прохожие обернулись. И я понял - какая глубокая тоска по родному краю гложет его, с каким нетерпением он ждет той минуты, когда кончатся его блуждания и он снова увидит и Москву, и берега Невы, где протекала его молодость, и волжское приволье, среди которого он вырос.

Не забыть мне, как здесь же с неожиданной экспрессией, с каким-то каскадом слов Толстой, не выбирая выражений, не стесняясь, простодушно выложил все свои затаенные чувства и, будто стыдясь своего пребывания на этом заграничном тротуаре, отплевывался от всего, что его окружало. Презрительная губа, энергичный кулак. В этом было много юношески наивного, совсем молодого, хотя в ту пору ему было уже сорок лет.

Так состоялось наше первое знакомство. Он жил в рабочем квартале, в тесной квартирке, но с гордостью говорил мне:

- Вот здесь бывал Алексей Максимович... Здесь читал свои стихи Есенин...

Он знал, чем гордиться...

"Трудно сейчас вспоминать об Алексее Толстом", - писал я в 1945 году, после его кончины. Но я бы сказал, что и сейчас мне это сделать не легче. Все тот же живой, меняющийся будто на ходу человек перед моими глазами. Раскатистый толстовский смех от души только и слышится мне. Все в нем так полно запасами жизни, что я никак не могу вспоминать о нем, слишком он жив для меня.

Откровенно говоря, нельзя, невозможно было не любить Толстого. Мы, писатели, во всяком случае, многие из нас, любили его человеческое обаяние так же, как и обаятельность его таланта.

Прав Николай Тихонов, писавший о нем. Действительно, это был "добрый талант". Прав и Горький, который назвал его "веселым талантом".

Он не хотел трагедии или драмы, он избегал их даже в самых тяжелых для себя обстоятельствах, и, если бы он жил не с нами, не в наше время, он мог бы повторить слова Франциска Ассизского, что из всех грехов самый тяжкий - уныние и что бог - это веселье.

Вот почему так трагично прозвучала для нас эта смерть, хотя мы были уже готовы к ней, зная о его болезни.

Когда я стараюсь уяснить из его книг все наиболее сильное, яркое и удавшееся ему, я вижу это либо в улыбке, в шутке, в лирике, либо в напряженном богатом действии, как в романе о Петре, то есть в устроении жизни, в полном ее утверждении и даже в наслаждении от трудов, которые она приносит.

Да, в книгах своих он не любил смерть. Он не всматривался в нее с той внимательностью, тоской, иногда даже тягой к ней, которые порою встречались в русском романе. У него люди наталкиваются на нее случайно и потом исчезают, как дым.