Николай Никитин: Тоска

Николай Николаевич НИКИТИН

Тоска

В рыжую вянет малина у хлева, зацепилось небо за забор, как свежая шкура, и за забором в холоде твердеет песок, и непонятные, нежитые, сухие томят землю хвои, - люди про это говорят: тоска...

И никогда не пойму этого леса.

Лес - изумруд и радость. А хвоя - хвою надо сыпать на гроб и на смертный путь.

Куда пойдешь. В бору - песок, игла и мох. Его легко сковырнуть пяткой, и под губкой мха опять песок.

Мы живем на горе. Под горой в длинном поле - город. В городе каланча, исполком и у собора могила жертв революции.

Утром - сырая мга, к ночи дождь, а с пяти вечера с неба падает кусками деготь, липнет к воде, к песку, к окнам - и такая кругом темь, что теряешь ноги. В город нам ходить незачем.

Так живем.

Вчера у реки под откосом - там, где в отмели вечно лежат два челнока, нашел черные ямы костров, паклю, пропитанную керосином, поленья, лужу крови и нож. Наверное, прошлой ночью у реки в ямах гнали из хлеба спирт. Откуда кровь - не знаю. Знаю одно: в деревнях - а их в округе семьсот гонят водку. И еще - русскому человеку без ножа скучно.

В комнате тепло, как в бане. Сижу - расстегнутый. Бревна сохраняют тепло, тишину и рожают комаров. К ночи комары начинают зудеть и мешать. Возьмешь книжку, а книжка летит. Ну и лети, не тронь, не пугай тишины.

Через полчаса придет хозяйка Афимья, плеснет в меня рыхлой калуцкой речью, обольет ею - что зеленью.

- Чай кушать пожалуйте.

Будем долго сидеть у стола, за камчатной скатеркой, за белым хозяйским хлебом, пить чай с кислой калиною. Самовар мурчит, под столом тычется в ноги Барс - кошка. Кинешь хлеба ему - станет шипеть, рвать, играться. И стенные часы пропоют длинно, неторопливо, в три такта каждую четверть.

Будем долго сидеть - молчать. Ведь не знаем, что сказать и о чем... Ведь мы гости из разных стран, разной души и разной веры. Моя напичканная книжная душа. А ее душу не словишь, легче голой рукой поймать угря.

Сижу и смотрю.

Крепкий, как ядрышко, дом. Афимья - домашняя баба, здоровая, с хрустом, как кочан на морозе. Капот на ней в клетку, сытый круглый живот, скользкие губы поджала. Наверно, рот мокрый. А в комнатах ведет такую чистоту, что ни нашаркать нельзя, ни плюнуть, ни бросить окурка, конечно.

И на дворе, точно дома. Боров Хрюшка, Катька - коза и выводок кур. Очень чисто.

- Одолели меня животные. Одолели, што черти. Жрать жруть, а я ухаживай. Завела со скуки, думая развлечение, и не рада так, штобы сдохнули. Работай на их, а прибыля грош, ей-богу, в лавке купила без хлопоту, понюхала - свеженькое, а што тут выдет, бог его знает. Беда.

Афимья утирает руки передником. Смотрит, как пью я чай, а я нарочно пью из стакана; хочется ей налить в блюдце, да стыдно, берет также стакан, оттопырив мизинец.

Думаю - ленивая будто баба...

И спрашиваю.

- А кто же вы будете?

- Мещане калуцкие, заехали мы сюда по должности, как Иван Степанычу, так основалися... Иван Степаныч калуцкие тоже, наша губерьния зеленая, летом ясная, земля растворенная, листвяная, песни играют. А здесь скушно, зимой особо ад крёмешный, вот кабы муж был, а то веселье сидеть одной, а он двести отсюда верст, вот уж третий месяц сидит там, письма мне пишет, мама, пишет мне, Фимушка, скушно мне без тебе, и пища неподходящая, сготовить не могут. А куда уедешь - животные держут, так и живем вот розно, и не знаю, когда приедет.

- Кто же он будет там?

- В кооперативе он будет, торгует всякой товар, от дегтю до калоши, как известно - провинция. Он артельщик бывшой. Бароновской артели.

- И давно вы, Афимья Ивановна, замужем?

- Давно - и... забыла.

Перебрав губою, что тряпкой, считает:

- Тринадцать нынче будет годов, вот... Так и горюем тринадцать годов. Ничего, хозяйство справное, и напито, и наедено, и одежой не бедовали никогда. А вы много ли жалованья получаете?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И стряхнула крошки с живота.

У меня - в городе далеком отсюда - живет мой мальчик, и потому я привык спрашивать про детей. Кого встречу, сейчас и спрошу: есть ли дети, как их зовут да какие...

И очень люблю, когда говорят простые бабы. Каждая, когда расскажет, обязательно прибавит против сглазу: - Ну мой, прости господи, здоровенький.

Хотел об этом спросить и Афимью, да стало чего-то неловко, так ушел молча к себе.

Трещит тихо за рамой сосна. Дверь к Афимье открыта. Сидит, точно дерево корнями посажено в стул. И читает местную газету.