Федор Крюков: Офицерша

Мать, не глядя на нее, сказала:

— На том свете отвечают за это… Ильинишна вдруг рассердилась и закричала:

— Я-то чем виновата? Не малолетняя, — сама понимает…

— Будут на том свете пахать на тебе черти день и ночь…

— Ну, веди, веди… Не серчай. Платок она тут в заклад принесла, — нате, Бог с ним, с платком! Я сожалеючи… Пришла, погоревала: помоги… Нате… Да дайте ей слободы, пожалуйста… Кровь будет идтить, парьте хорошенько…

Но идти Варвара совсем не могла, — голова кружилась. Мать сходила домой, запрягла лошадь и на телеге перевезла дочь к себе. Потом до сватов дошла, до Юлюхиных, сказать: слегла баба, рогатиной, видно, заболела. Свекровь заохала, заметалась, Мотька заплакал басом. Макар горестно крякнул:

— Эк, дело какое… Самый покос заходит, а она выбрала время с хворостью своей…

У Марьи был хитрый вид, говоривший: «Знаем мы эту рогатину…»

К вечеру Варваре стало совсем плохо, — может быть, оттого, что поили ее водкой, по совету Ильинишны. Позвали Ильинишну, но и она оробела перед страшными припадками рвоты и головокружения, которые появились у больной. Ларион Афанасьевич, отец Варвары, человек просвещенный, читавший книжки и газеты, взял под сомнение Ильинишну с ее приемами лечения и предложил позвать фельдшера. Бабы замахали на него руками; фельдшер потребует обнаготить больную, выстукивать и ощупывать начнет, а наготу женскую не то чужому человеку, — Божьему свету грех показывать. Ларион отступил, решил не вмешиваться в бабье дело. Но сват Макар, которому он пожаловался на закоснелое невежество баб, оказался энергичнее: не спрашиваясь у баб, сходил за фельдшером и привел его к больной.

Появление фельдшера привело баб в необычайное смятение. Одна лишь Марья, всегда неравнодушная к мужчинам, одетым по-господски, глядела на него без вражды, даже любовалась.

— Какой славный… как фертик… — прошептала она Ильинишне, которая сердито отмахнулась от нее. — Усы, как у котофея, сибирского бурмистра… так и говорят: «Не близко!» А глаза прищурены, манят: «Подойди поближе, я чего-нибудь на ухо скажу…»

— Да замажь ты рот, кобыла! — зашипела на нее Ильинишна, зверем глядевшая на фельдшера.

Фельдшер, в бумажной манишке и с тросточкой в руке, брезгливо потянул носом, передернул завитыми в стрелку усами и строго спросил:

— Ну… в чем же дело?

— Ни в чем, Алексей Алексевич, — отвечала Филипповна, заслоняя больную, лежавшую в чулане на полу, — и напрасно он, поршень старый, потревожил тебя… Ничего не надо. Обнаковенно — рогатина, бабье дело… А он сейчас за фершалом, старый…

— Да ежели больна… как же тут? — возразил Макар. — По крайности, принять меры какие-нибудь…

— Не лезь! Не в свое дело не влипай! — гневно закричала вдруг Филипповна, и было это так неожиданно и не похоже на нее, рыхлую и скрипучую, что Макар изумился и отступил.

— По крайней мере, осмотреть… — начал было фельдшер.

— Нечего осматривать! — решительно заявила Филипповна и стала на дороге к больной.

— Наконец, пульс пощупать, температуру измерить…

— У тебя законная жена есть: щупай, измеряй, а тут без тебя измеряют.

У баб был столь решительный вид, что одно мгновение, показалось фельдшеру, они готовы были лечь костьми, но не дать больной для осмотра. Это враждебное недоверие к медицине вызвало пренебрежительную улыбку у Алексея Алексеича. Но вместе с тем было немножко и обидно отступить перед этим закоснелым невежеством и как бы дать ему повод для незаслуженного торжества. Алексей Алексеич сам перешел в наступление.

— Тут не рогатиной пахнет… Тут, как видно, доморощенные акушерки работали… Я уж чую…

— Чем бы ни пахло, — отозвалась на это Ильинишна, — не в совесть, так не нюхай… Нам без надобности!

— Вам без надобности? Ну нет! шалишь! Этим не шутят. За это каторга, любезные мои! Каторга! В царских рудниках камень будете ломать на постройку дворцов! Да-с!..

Мать Варвары всплеснула руками и горестно заголосила:

— Господи! Греха-то какого!..

— И я, по долгу присяги, обязан донесть! Ведь вы что с бабой сделали? Думаете: встанет? Не встанет! Вот чего вы наработали!..

— Господи! порок-то какой! на всю родню!.. — горестно причитала мать Варвары. — И бессчастная ты моя дочушка…

— Ну, пущай каторга будет, а я не дам! не дам бабу обнагочать! — плачущим и решительным голосом закричала Филипповна, и фельдшеру ясно стало, что больше ему тут делать нечего.

Он ушел. Марья нагнала его у ворот.

— Алексей Алексеевич, чего я у вас хочу спросить? — сказала она несмело.