Федор Крюков: Офицерша

На карточке, которую бережно, обеими руками, держал Макар Юлюхин, был изображен лихой воин, одной рукой упершийся в бедро, другой — держащий обнаженную шашку свободным приемом «к бою». Голова его была высоко поднята, почти запрокинута назад, сбитая набекрень папаха лишь чудом держалась на голове, а в мягких, сплывающихся чертах круглого лица с усами, похожими на двух маленьких мышек, прижавшихся под носом, застыло напряженное выражение молодечества и неустрашимости.

И Макар, и его жена Филипповна, и сын Семен, сноха Марья и другая сноха, жалмерка Варвара, — все смотрели не столько на эти знакомые, припухшие черты родного лица, сколько на белые офицерские погоны, украшавшие длинный казацкий чекмень, который давил немного книзу невысокую фигуру воина.

— Чадушка моя… офицерик молодой!.. — радостно всхлипывая, говорила Филипповна.

Макар Юлюхин заморгал глазами и, глядя в темный передний угол, перекрестился широким крестом.

— Заслужил… Заслужил себе и потомству… — сказал он гордым, взволнованным голосом. — Вот, Семен… вот… теперь Юлюхины примером будут…

— Белоликий какой! — сказала Марья.

— Чистяк! — одобрительно заметил Семен.

И лишь одна жалмерка Варвара, которой был ближе всех изображенный на карточке воин, — не сказала ничего.

— Ну, ты чего же, офицерша? Посылай за бутылкой, магарыч с тебя! — шутливо мигнул ей Семен.

Она смутилась, покраснела, засмеялась, пряча лицо от взглядов, обратившихся на нее. Свекор почмокал языком и высокомерно сказал:

— Погодит покель… Патрет-то нам с Авдотьей, а не ей… Читай-ка чтение, Семен…

Семен перевернул карточку. На оборотной стороне размашистым почерком было написано:

«Искренно любящим родителям батеньке Макару Ионычу, а равно маменьке Авдотье Филипьевной на память сердца от вашего покорного сына 3-го донского Ермака Тимофевича полка зауряд-подхорунжего Гаврила Макарыча Юлюхина».

Карточку рассматривали долго и благоговейно. Макар не доверял ее никому и показывал лишь из своих рук, вслух высказывая опасения, что каждый зритель «заватлает» ее немытыми руками. Исключение допустил одно — для шестилетнего Мотьки, но и то пожалел:

— Целуй батяшку! вот сюда… в лик… целуй! Он тебе фуражку со службы принесет… — стуча черным ногтем по портрету, говорил Макар внучонку, с недоумением глядевшему сбоку на изображение забытого батяшки.

Мотька беззвучно приложился к лихо заломленной папахе и уронил из носа каплю на офицерский погон.

— Э-э… паршивец! — Дед старательно вытер рукавом и обдул драгоценную карточку, блестевшую глянцем, прищурившись, поглядел на свет и положил ее вместе с письмом сына в конверт.

— В рамку надо врезать… Понесу к Козьмичу, нехай в рамочку вделает, — сказал он.

И, спрятав конверт в пазуху, пошел бродить по всей станице, переполненный счастьем, гордостью и желанием излить избыток ликующего чувства перед всем миром. На улице он останавливался перед каждым встречным и после первых двух-трех слов говорил запуская руку в пазуху:

— Сын патрет прислал… Гаврюшка… В офицеры произведен..

И осторожно, черными, набухшими пальцами, подувая в разрез конверта, вытаскивал карточку и держал ее ближе к себе, чем к зрителю.

— О? При всем парате… в аполетах! — говорил изумленный собеседник, глядя сбоку на фотографию. — Молодец, молодец!., честь и слава!..

— Станицу не пострами л! — с гордым восхищением говорил Макар.

— Очень приятно… Молоденького офицерика-то давно надо на завод. А то во всей станице один и остался хорунжий — Перфил Ильич, — да какой уж он офицер — девяносто лет… А это по крайней мере… картина… Это покорно благодарим тебя, Макар Ионыч, за такого сына…

Скоро имя нового офицера в семье Юлюхиных заполонило решительно все стороны бытия, повисло над каждым начинанием, звучало на каждом шагу.

— Вот когда наш офицер придет, вот разделаем колышки! — мечтал вслух Макар Юлюхин. — Первым долгом дом перестановим… скруглим!., под железо сделаем… Четыре теплых…

Филипповна, более трезвая и чуждая чрезмерной мечтательности, говорила:

— Нечего вперед загадывать… Будет ли чем перестанавливать-то?..

— Я тебе верный факт говорю: скруглим! Офицер… в прелых-то стенах мерзнуть непристойно. Померзлись — и достаточно…

А старшему сыну, Семену, который из полка вернулся простым рядовым, говорил:

— А ты, Семен, теперь как же? Во фронт перед Гаврилкой должен?