Федор Крюков: Тишь

— Ну, почитай молитвы… — Это голос Тани. И голос Маруськи, протяжный, огорченный, сонный:

— Сколько?

— Все почитай…

— Да-а… я завтра все почитаю…

И, как далекий бубен, не умолкая букает Константин Ильич, густо, ровно, неспешно, плавно:

— Например, земля. Земля — более охлажденная планета. Поэтому вращение ее будет равняться умеренному пульсу биения сердца. Она вращается вокруг своей оси в 24 часа. А Юпитер…

Похлебкин поглядел вверх, в жидкую синеву неба с редкими бледными звездами и правей месяца отыскал Юпитера:

— А Юпитер это будет равняться человеку, парившемуся в бане. Он вращается в 9 часов 55 минут! вокруг своей оси…

Максим Семеныч подпер кулаком подбородок и отдался тихому колыханию дремотной волны.

— Ах, если бы уснуть… Ведь не уйдет, подлец. Зачем я сел? Не уйдет… нет… репей, а не человек… Ишь разливается, черт!

— Константин Ильич! — Максим Семеныч с усилием таращит глаза на обтянутый рубахой круглый живот.

— Слушаю-с?

— А как думаешь: если бы нам пройтись, Мордальон не заберет нас в кутузку? Десять било?

— Мордальон нагрузился на освящении, бублик не выговорит… Спит, наверное. Лататухин тоже набрался. Степан Иваныч за угощением не постоял… Нынче свобода. Пройтиться я ничего не имею против…

Они встали и пошли. Не в ту сторону, где слышался говор молодежи, а на Поповку, соседнюю улицу, где были церковные дома для причта.

Шли молча. Белела церковь, облитая месяцем, четкая на смутной синеве неба, новым серебром сверкала ржавая крыша сторожки, трава в ограде была точно песок на косе, чистый, разглаженный водой и ветром, белый, сахарный. И черным узором лежали тени от тополей и старых церковных груш.

Где-то позади хриплый тенор завел:

Присоединились женские голоса, но плохо ладили. Визгливое сопрано взяло выше и, дребезжа, ехало себе своей дорогой, не смущаясь. Вступило резкое контральто, покрыло все голоса, поправило и песня потекла широко и красиво. Голоса сливались, чередовались, виляли, варьируя, и вновь вливались в общий звонкий поток, и казались издали такими чудесными, свободными и гибкими в чуткой, серебряной тишине ночи.

— Вот Шишов, скажем, — заговорил, вздыхая, Похлебкин, — конечно, человек при деньгах, бездетный, капиталистый. Своротил вот дом, лавку. Ну, для чего? И никакого вкуса… Так: сарай и сарай… При его капитале я мог бы взбодрить красивейший дворец в готическом или византийском стиле! Скульптуру поставил бы на крыше — знаменитостей всего мира и всех веков… Мебель приличную… А то что!..

В это время за сторожкой, за углом, на Поповке, раздался вдруг дребезжащий, испуганный крик:

— Кра-у-ул!..

Похлебкин остановился и поднял руку.

— Кра-ул! кра-ул! — опять прокричал жидкий голос с трещиной, необыкновенно знакомый Максиму Семенычу, но странный в этом колдующем лунном свете.

— А ведь это дьякон! — воскликнул Похлебкин, — разве кто из ребят балуется… передразнивает…

Они ускорили шаги, потом побежали, — сон слетел с Максима Семеныча, стало весело, любопытно. Завернули за угол. Поповка была совсем пуста, по-видимому, спала. Только у дьяконова дома, на лунном свете, белела поджарая, босоногая фигура в рубахе и подштанниках с непокрытой головой.

— Так и есть: дьякон! — радостно воскликнул фельдшер.

В маленьком флигельке, стоявшем по другую сторону ворот, отдельно от дома, в летней кухне, распахнулось вдруг окно и странным, живым комом выпрыгнул кто-то. На месяце мрамором сверкнуло белое тело сквозь разорванную рубаху и черным каскадом взметнулись длинные, распущенные волосы. Комок быстро поднялся и, шлепая голыми ногами, плеща юбкой, понесся по улице — прочь.

— Маринка! — крикнул Похлебкин, но издали донесся лишь частый, замирающий плеск босых ног.

— Пожалуйте сюда! сюда! — говорил дьякон взволнованным прыгающим голосом, — тут! он — тут! Я — дверь на цепок!..

Руки у него тряслись, как будто привалило ему десять без козырей. Максима Семеныча сразу охватило охотницкое волнение, жуткое и радостное. Он не успел даже спросить: кто? в чем дело? — и с видом отважного полководца, идущего на штурм, шагнул в калитку. Похлебкин, давясь от радостного смеха в потирая руки, прошептал:

— Селезень?

— Да жи-ирный! — восторженным шепотом отвечал дьякон, — А я все не верил! Говорили мне ребята и даже о[тец] Никандр: «дьякон, последи! у тебя — брунетка стряпает… Как бы молоко не проквасила»… Не верил!..