Федор Крюков - Группа Б

Стало шумно, весело, жарко. Новая спиртовая лампа лила с потолка белый свет, как ослепительная люстра. Совсем забылось, что за стенами вьюга, сугробы, засыпанные окопы и в них согнувшиеся темные фигурки в шинелях и башлыках. Сестра Осинина, у которой на лице всегда была подчеркнутая озабоченность о страждущих и сдержанное негодование на беззаботных товарищей, которые иногда съедали по две порции, забывая о голодных — в мире всегда был кто-нибудь голодный, — иногда пели песни, иногда резались в карты, — даже она снизошла с высоты своей добродетельной строгости. Ей досталось сесть рядом со скромным Глезерманом (он же — Стекольников). Женоненавистник Глезерман был очень стеснен, но торопливой услужливостью старался прикрыть свое малое удовольствие от этого случайного соседства.

— Кулебяки, пожалуйста, сестра…

— Я же не ем мяса… Нет ли чего-нибудь растительного?

— Ах, да… я забыл, виноват…

Глезерман почувствовал иронию в тоне Осининой и поскреб смущенно голову.

— Иванов Павел, дай-ка вон ту… это болгарский п-пе… перец?

Костяев, выпивший из чайного стакана сливянки, разомлевший и блаженно упивавшийся кулебякой, набитым ртом промычал:

— Авек мон плезир!

Стремительно схватил тарелку, на которой стояла коробка с кильками, — он не желал уступать в галантности Глезерману, — и через его голову протянул тарелку Осининой. Коробка поехала по тарелке, но «Иванов Павел» быстро и вовремя предупредил катастрофу, лишь умеренно плеснув за шею Глезерману ржавым соком.

— Что ты, черт! — зашипел Глезерман.

— Это, что называется, с ловкостью молодого медведя, — снисходительно улыбнулась Осинина.

— Пар-дон! — внушительно проговорил Костяев, он же Иванов Павел, и гордо опустился на стул.

Глезерман старательно вытер шею и за шеей носовым платком и пробормотал, как бы извиняясь за своего соседа:

— Да уж, и посади вот такого за стол… ка-как говорится…

Иванов Павел искоса взглянул в его угнетенное лицо и фыркнул, — смех неудержимым фонтаном ринулся из него. Очень уж было весело все — и Глезерман и Макарка против него, такой маленький и важный в капитанских погонах. Макарка строго поглядел на Иванова Павла, встал и сиплым голосом сказал:

— Господа! то-есть… товарищи!

— Сядь ты, Шкалик! — дружески, сострадательным голосом пробасил доктор Петропавловский: — не дал поесть толком и — уже спич!

— Я — коротко. Товарищи!..

— Постарше тебя есть!

— Товарищи! — настойчиво повторил неугомонный Макарка, оглядываясь направо и налево: — я должен передать вам приветствие от первой группы…

— От како-ой? — сердито перебил Строка, похожий на Сократа.

— От первой…

— А наша, по-твоему, — вторая? Нет ни первой, ни второй группы — есть группа А и группа Б, — заруби на носу себе!..

— Ладно… Приветствие от славной криводубской группы… Праздник просвещения, товарищи, который…

— Ура-а-а! — крикнули буйные голоса в конце стола, где уже кончали сливянку.

— Дайте же кончить, господа…

– Лучше не скажешь!

— Это — обструкция?

— Са-дись! Пять с плюсом! Маловато сливянки привез!

Самовольное выступление Макарки произвело веселый беспорядок, — праздник просвещения сразу утерял торжественность тона. Это было огорчительно. Сестра Осинина качала головой: она не надеялась, что будет вполне серьезно — свою публику, слава Богу, знает, — но и не ждала такого непростительного легкомыслия. С безмолвным, но выразительным упреком поглядывала через стол на генерала, — он должен бы был направить легкомысленный гам, шум, смех в более содержательное русло. Но генерал подвыпил и совсем рассолодел. Как идиот, как самый бесстыдный чревоугодник, он умилялся перед крошечными биточками, приготовленными по особому рецепту толстушки Шуры. Говорил ужасно дубовые комплименты самой Шуре, восхищался ее слишком прозрачной кофточкой и покушался даже узнать на ощупь, что за материя… Перемигивался с Валей и Натой, чем вызывал негодование сестры Дины. Дина сидела рядом с ним на плюшевом диванчике — (использованном за недостатком стульев) — плечо к плечу, более тесно, чем допускало приличие, — и оглядывалась кругом ястребом, у которого в когтях жирная добыча, а над ней кружатся и каркают вороны.

Генерал, глядя на Абрамову и Нату умильными глазами, чуть видными в блаженных морщинках, расслабленным голосом говорил:

— Милые вы мои! Смотрю я на вас — какие вы все славные, ей-богу! Соня… Валя… Ната… Ну, одна прелесть, ей-богу! И все вообще… «вобче»… Такие, знаете… чудесные! На старости лет, когда я буду жить воспоминаниями…