Федор Крюков - Жажда

Ветерок из степи налетал капризными порывами на тесную толпу богомольцев и вместе с проворными клубами сору и золы, выкинутой за огородами, подхватывал торопливые, невнятные слова молитвы и, кружа их, как покоробленные осенние листья, упросил с сухим шуршаньем к пустым гумнам и похилившимся крестам на безмолвных могилках. Резво плескались в воздухе старенькие знамена, малиновое и зеленое, трепетали и вздувались платки на женщинах, развевались сухим ковылем волосы на косматых казацких головах.

Высоко в небе, с северо-западной стороны, ровно плыли облака, круглые, редкие, не догоняя и не отставая друг от друга, степенно-равнодушные и важные, как голландские гуси. Взоры молящихся серых людей с упованием обращались к ним.

— Замоложавело! — говорили, между собой простые люди, которым, хотелось верить в силу молитв и заклинаний.

О. Дорофей был недоволен и служил небрежно, сухо и нехотя, барабанил без проникновения и чувства, делал пропуски и спешил, как на самой дешевой требе.

Дьячок Силыч, покрывший от ветра голову платком и погожий в этом украшении на бабу, взяв со столика, около которого молебствовали, старинный большой пятак, в промежутках между пением укоризненно потрясал им перед глазами о. Ивана и ядовито говорил:

— Вот вам и наброс! На-б-ро-ос!

О. Иван, черный, похожий на грека, слабо и смущенно отмахивался рукой.

Конечно, он чувствовал себя немножко виноватым. Это была его идея — не потребовать с прихожан определенной суммы за молебствие о дожде, а положиться на их добровольное усердие.

О. Дорофей настаивал на четвертном билете. О. Иван возражал. Спорили отрывочно — дело шло во время литургии, — но упрямо и долго. О. Иван гулким шепотом напоминал пример прошлого года. Пришли старики просить о молебствии в полях — причт назначил двадцать пять рублей. Старики стали торговаться. Давали всего десять. Расхождение было значительное. Долго и бесплодно ладились, но не пришли к соглашению и оставили решение вопроса до ближайшего праздника. А к вечеру собрался дождь и пошел, и пошел… Надобности в молебне уже не оказалось. Так и пропали деньги понапрасну!

— Я считаю, самое благое дело — набросом… — шептал о. Иван. — Сколько дадут, столько и дадут…

— Ничего не дадут! — ожесточенно говорил о. Дорофей, сухой, искушенный практик.

— Дадут! — с рискованной уверенностью настаивал о. Иван.

— Не дадут!

О. Дорофей приступил к молитве о пресуществлении св. Даров, стал на колени и поднял руки. Кончив молитву, он сказал быстро и сердито.

— Не те времена! За нынешнюю Пасху мы на 96 рублей меньше прошлого года собрали.

И затем певучим голосом произнес возглас:

— Приимите, яди-и-те…

Когда пригласили на совещание дьячков, Харлампий Любибогов, молодой, легкомысленный малый, несмотря на толстые, серьезные губы равнодушно сказал:

— Я на все согласен.

Но старый Силыч — «гнутый кобель», как его мысленно называл о. Иван, — не без ехидства, предложил:

— А вы бы, о. Иван, — внесли четвертную-то, а что набросают — в вашу пользу.

О. Иван, конечно, верил в наброс, но от такого испытания отказался. Не то чтобы он поколебался в вере, а просто обидно стало.

— Ну, как угодно, — сказал он огорченным голосом, — а только прошлогодний опыт не упускайте из виду.

В сущности, это был самый сильный довод, и он одержал верх. Скрепя сердце, о. Дорофей и Силыч решили положиться на наброс: молящихся, собралось много.

Взяли хоругви. Ктитор пожертвованными платками обвязал шеи десяткам двум казаков, баб и девиц; на эти платки поместил по иконе — почти полный комплект святых, память коих чтится в течение года. Клир пополнился добровольцами-певчими: рядом с Харлампием стал недавно пришедший со службы фельдфебель Семен Иваныч, к Силычу присоединились тенора — Николай Титыч, сапожник, и Ванька, работник о. Дорофея.

Было торжественно и трогательно, когда соборно выступили о. Дорофей с о. Иваном. Ризы их заиграли на солнце веселыми, прыгающими блестками. Дружно и громко грянул хор. Колыхнулись и затрепыхались в воздухе знамена, закачались два фонаря на флангах колеблющегося фронта богоносцев, торопливо двинулась толпа богомольцев, теснясь в узком проулке, ведущем к степи. Ребятишки лезли вперед, обгоняли клир и иконы, подымали пыль и золу, спугивали кур, бродивших в переулке. Куры с испуганным кудахтаньем метались на плетни и после короткого раздумья ныряли во двор. Впрочем, это не нарушало торжественности и важности момента, и маленькие хатки станицы с упованием взирали своими крошечными, отливающими цветами радуги окошками на крестовый поход за дождем.