Федор Крюков: Жажда

Подъехал о. Иван. Священникам, дьячкам и певчим была приготовлена трапеза в ближайшей польской хатке: подкрепляться на лоне природы, вместе с прочими смертными, для них было как бы слегка унизительно.

В плетеном чулане, без окон, на глиняном полу разостлан был полог из рядна. На нем стоял огромный самовар, отливавший зеленью, глиняная миска с вареной рыбой, накладена была гора пшеничных хлебов и кренделей. Участие в трапезе приняли и некоторые богомольцы — те, которые почище. Разумеется, старый георгиевский кавалер Игнат Ефимыч, обливаясь потом над блюдцем чая, солидно спросил:

— Какие новости по газетам, батюшка?

— А никаких особенных. Каждая держава сидит на своем месте смирно. Не купоросится.

— И самое лучшее дело! — заметил о. Иван.

— А вот рассказывал нам Силыч давеча перед обедней: в Москве женщина… из себя немолодая… разумши в январе месяце стояла три дня на снегу, Богу молилась… Правда это?

— Что ж, может быть. Бывает. Не все еще преклонили колени пред Ваалом мира сего…

О. Иван, склонный более к рассуждениям о внутренней политике, сказал:

— Я вот в «России» вычел: на Пасху, во время заутрени, в одном городке пришли в церковь трое из трудовой партии и ахнули бомбой… Всех, как есть, подгребло! Лишь священник в алтаре уцелел…

— Тсссс… — зашипел ктитор, укоризненно качая головой.

— Вот какой дух века пошел!..

— Это вы из «России»? — спросил шапочник Василий Иваныч, и большие усы его шевелились, пряча улыбку.

— Ну да. Из «России», — враждебным тоном ответил о. Иван.

Он не любил вступать в разговоры с шапочником. Верхогляд. Воображает себя начитанным, Лезет в споры, подрывает авторитет церкви и духовенства. Неприятный человек…

— Не нравится? Вы «Россию» не трожьте: «Россия» — это библия.

— Ну, конечно. В особенности, если ее бесплатно высылают…

О. Иван укоризненно покачал головой и замолчал, О. Дорофей сказал;

— Заразились вы, Василий Иваныч, духом века сего. Начитались этих жидовских книжек. Пожалуй, и властям предержащим скоро уважение не станете оказывать…

— При чем же тут власти предержащие, о. Дорофей? Я же о них ни слова…

Старики лукаво молчали. Были среди них сочувствующие шапочнику, злые критики попов. Но помалкивали. Лишь ктитор укоризненно крякнул и сказал:

— Морская глубина эти писания и книжки… Не всякой голове на пользу.

И тихая беседа на этой оборвалась. Шумно глотали чай, всхлипывали носами, кряхтели от удовольствия и добросовестно, с треском разгрызали высохшие крендели.

Василий Иваныч скрутил папироску и вышел из чулана.

В тени хатки, по гумну, под яблоньками и под повозками — везде лежали живописные группы отдыхавших богомольцев. Пекло солнце. Вились мошки над головой, прыгали и кружились, жалили и кувыркались, звеня, поднимались вверх, опускались вниз, неутомимые и надоедливые. Лениво-безмолвными, застывшими зелеными волнами расстилалась изнемогающая от знойного солнца земля.

— Какое значение яблони имеют! — усталым голосом сказал сухонький старичок. — По балке-то все бело!..

Да, они еще не осыпались, эти кучерявые, живучие дикие яблоньки, в своем бело-розовом наряде похожие теперь на облачка. И на фоне светлой зелени в балке они были как нежное, причудливое кружево, затейливый узор.

— Ну что же, намолили дождя? — сказал иронически Василий Иваныч, ложась в тень среди казаков. — Мало денег подаете… больше кидать надо! Дешево купить хотите… Эх, некультурность! Будь такое богатство у немцев, у американцев, — тут моря воды были бы! Гневим Бога — о дожде пристаем. Он давал нам его: сколько снегу тут зимой было? Куда он делся? Лишь бараки размыл! А при разуме, при знании она бы вся тут была, водица-то. А теперь нигде порядочного водопоя нет.

Сухонький старичок, сидевший согнувшись на самом припеке, сказал:

— Это, пожалуй, и верно. В Бессарабии мы служили… Диковинное дело: скалы, камень… пробита диря, и из дири вода бьет…

— Фантал? — спросил казак с медным лицом и с бородой почти из-под самых глаз!

— Просто из камня льет дудкой, и только. Булгары придут, навесят ведра, наберут, а она опять льется. Так льется и не выльется. Черпаем, бывало, ведром, сколько влезет,

— Ведром? — перебил молодой казак ухарского вида. Фуражка набекрень, в ухе серьга, модный пиджак и широкие шаровары с лампасами, напущенные на сапоги.

— Да, цибаркой.

— А ты бы кошелкой зачерпнул! — проговорил казак тоном праздного зубоскальства, и молодые ребята, лежавшие вокруг, засмеялись над стариком, который удивленно поглядел на собеседника.