Федор Крюков - На речке Лазоревой

— Говорю: цена! Не хотите верить, черти сивозебрые, как хотите!

Берет верх диктаторское мнение Ильича: яму перетянуть. Сперва бреднями тронуть рыбу сверху, пугнуть ее вниз по течению, к неводу, а затем с двух сторон — бреднями сверху, неводом снизу — сделать охват и тянуть посуду на косу.

Собрали бредни, пошли вверх по реке. И стало тихо. Висело знойное небо над зелено-синим зеркалом реки, свистали кулички на косе, всплескивала рыба. Растока кипела. Наумка хлопал кнутом и угрожающим голосом кричал на лошадей, которые, точно, явственно пытались узнать, что за провизия лежит в сумках на повозках.

Голоса рыбалок все уходили вдаль, глохли. Вот и совсем смолкли. Мы с Наумкой присели на крутом берегу и смотрели молча на деревянные поплавки невода, неподвижным, вогнутым рядом протянувшиеся из берега в берег, на ясное небо и белое облако в глубине реки, на опрокинувшийся лес под песчаной косой и двух чаек, кверху брюшком лениво пролетавших ниже поплавков. Хлудцы, воткнутые в песок, чуть дрожали и качались, колеблемые течением. Редки и внезапны были всплески рыбы. Мы смотрели за кругами, расходившимися по воде, и завораживала нас тишина, навевала грезы без образов, тихий сон души, в котором было ясное небо и ясные воды, и голубые дали, и золотые воспоминания прошлого, и мысли, которых не выразишь словом.

Зной и тишина. Порой тихо, протяженно прозвенит тонкий звук и сольется со стеклянным звоном растоки, порой глухо затолкутся голоса, далекие, нездешние, с того света, чуть слышные. Смолкнут. И снова рассыплются набегающим вдали дождем… Должно быть, затянули бреденья рыбалки, погнали рыбу.

Я оставил Наумку сторожить невод и повозки и пошел берегом по реке. Явственнее стали слышны голоса. Сперва они звучали мягко, тонко, быстро тонули в воздухе. Потом стали громче, резче, грубее. Я уже угадывал голос Ильича, тонкий, беспокойно зудящий, как пение растоки. За ним набегали лавиной дикие крики:

— А-а-та-та-та-та-а!.. У-рю-рю-рю-у-у!..

— Андрон! Тут вот… гвозди, ботом… Хлопай!

— Могем!..

На маленькой душегубке кружился по реке черный Андрон с серьезными губами, бил по воде шестом, на котором навязаны были железные кольца и трубки, производившие гром и шум в воде. Посередине реки плыли на хлудцах казаки, торча из воды одними головами, кричали, болтали ногами. Берегом, с той и другой стороны, тянули бредни бичевами, облегчая работу пловцов. Ильич, поджарый и суетной, метался по берегу, кричал, гикал, бросал в воду камни, хватался за бичеву, хлопал ею по воде.

— Гони, гони, гони-и! — кричал он голосом, полным боевого упоения, — так, так, так, та-а-ак!.. Улю-лю-лю-лю-у-у! Андрон, отпущай… эй! на энтот берег!..

— Могем!

— Да за полотно, ты!.. Холудец зачем поднял? Кондрат, не дреми! На ходу спит, сукин сын, вот какой старательный!..

— А ты шуми резче!

— Нельзя не шуметь, командовать кто-нибудь должен!.. Астах, наляжь!

— Есть!

— А-а-та-та-та-а!.. Гони, гони, гони, гони! Давыдка, дави холудец!..

— Верхом сижу на нем!

— Что ж он у тебя поверх воды идет!.. Бей, ребята, ногами! Нечего лодки беречь!..

— Вон какой сомяка попер!.. Это — сом! Видите, видите? Смотрите, Ф. Д., вон… валом, валом…

Я видел только крупную зыбь, которую подняли рыбаки, но где был вал, гонимый сомом, не умел усмотреть. Однако сделал вид, что укрепляюсь радостной уверенностью, что сом теперь у нас в руках…

Подошли к <���не>воду, зашли правым крылом. Настал самый критический момент — левым крылом невода и бреднями охватить яму и сделать выброд на косу. Ильич кричал голосом, полным отчаяния, вопил, метался по берегу. Потом с изумительным проворством сбросил штаны и кинулся к воде. Кричали, мотались все. Бичевы бросили. Первым поплыл с неводом через яму Устин. Тяжелый невод важил книзу, туго подавался вперед. Устин угребался одной рукой, другой вцепился в хлудец невода. Если выпустить хлудец, — все погибло: рыба уйдет. Выбивался из сил Устин. Раза два хлебнул, окунулся. Вынырнул с испуганно вытаращенными глазами. Намокшая борода повисла сосулькой. Фуражка всплыла с головы и попала в невод. Выбивался из сил рыбак, но цепко держался за хлудец, — скорей утонет, чем выпустит. Дружными криками поощряли его:

— Бери-бери-бери-бери-и-и!..

Голый Давыдка, глядя на мокрое, напряженное лицо отца, громко и бесстыдно хохотал:

— Утонет! Ха-ха-ха-ха… ей-богу, утонет!..

— Дядя Устин, гребись! Весь в орденах будешь! Ильич, невзирая на то, что пловец выбивался из сил, кричал неистово и грозно: