Павел Нилин - Из африканского дневника

Борк-Борвенков поднял большой палец, улыбнулся.

- Не поверите, шоколад давали. И это уж сверх всего. И вино. И, не поверите, пиво в банках. Но в газетах на русском языке, которые нам приносили в этот американский лагерь, ехать обратно в Россию нам определенно не советовали. То есть советовали воздержаться. Там, мол, нас ждет... Ну сами понимаете. И радио тоже такое говорило. На русском же языке. Правда, кое-кто в это не поверил, не поддался. Один парень был, на год старше меня, Степан Клюев, сибиряк. Ему внушили, что в России посадят его как бывшего в плену. А он сказал: "Ну и пусть посадят. Пусть я хоть сорок лет просижу. Но зато знать буду, что я не где-нибудь, а у себя на родине, в своей державе". И уехал в Россию. Уж как там было с ним, не знаю. И вообще не могу я понять, что там делается у нас на родине. На три моих письма домой никто не ответил. И я так понял, что мои родные или знаться со мной не хотят, может, услыхали, что я был не в тех войсках. А два брата мои - коммунисты, шахтеры. Или их уже и на свете нет. Ведь прошла вон какая война. Страшное дело - вспомнить или же увидеть во сне...

Собеседник мой опять тяжело вздохнул и удивленно и растерянно обвел взглядом вокруг себя, будто впервые вот сейчас, сию минуту увидел с холма эту сухую землю, острые камни и высокие одинокие деревья.

- ...Человек ведь другой раз, как овца, - проговорил он с печальной улыбкой. - Кое-кто из нашего лагеря подался в Бельгию, на шахты. И я за ними. Но в шахте я сильно растревожил рану в животе, уж было зажившую. И все деньги, которые я там наколотил, надо было снести докторам. А до новых денег докопаться я уже не мог: непрерывные боли в животе и, что съем, все обратно идет. Из шахтеров я перешел уже в сторожа. И тут, спасибо, подвернулся мне один армянин - почти что земляк. Рассказал, что есть такая очень богатая земля - Африка, где тепло и сухо и где умный человек ни за что не пропадет. Ну, мы же все считаем себя умными. Никто на собственную-то глупость пока что не жалуется. А этот армянин сказал, что у него в Африке родной дядя занимается зверями и может взять меня к себе на такую работу, что я буду и сыт, и доволен. И денег скоплю.

Ах, паразитка, паразитка! Глядите, она уже за нами идет, наблюдает, показал он на обезьяну, опять качавшуюся на длинной ветке над нашими головами. Или это была другая обезьяна? - Правда это или нет, как вы считаете, что мы от них произошли? Был тут у этого армянина, к которому я в конце концов поступил, один ученый из Австралии. Так он сомневался. Не может, считал, этого быть, чтобы мы происходили от обезьяны. Это обидно, мол, для людей так думать, что мы происходили от этаких тварей. А я лично считаю, что все возможно, все может быть. Я у этих армян - их два брата, и они два дела вели - прослужил тут, в Африке, можно сказать, шесть лет. Они не только ловили обезьян на продажу, но и вели дела по крокодилам, носорогам и прочим зверям, которых они содержали, выращивали и продавали. Дело у них было не слишком большое, но в то время очень прибыльное. И, главное, интересное. Но живот у меня сперва вроде утих здесь, в Африке, а потом начались приступы. И если схватит меня такой приступ где-нибудь в дороге, я не только ревмя реву, но и двигаться не имею возможности. Какой же из меня в таком случае агент, как я тогда красиво назывался, по отлову и реализации? Армяне, вполне понятно, отказались от меня. Но выплатили мне наградные. Вот с наградными деньгами я и вступил в наше кожевенное дело с немцем, насчет которого я вам уже объяснил... И, глядите, глядите, как она как будто с интересом смотрит то на вас, то на меня. И нахально, глядите, улыбается, - вдруг сердито плюнул в сторону обезьяны Борвенков. И вздохнул. - Сколько я их переловил за шесть лет, это высказать невозможно. Но, понимаешь, симпатии настоящей у меня к ним не получилось. Хотя бы такой вот симпатии, как к другим зверям. Как даже, например, к тем же крокодилам.

Борвенков опять огляделся вокруг, на этот раз, как мне показалось, с тревогой, будто отыскивая что-то. Потом сказал:

- И вот, глядите, прошел денек. Опять денек прошел. Смеркается. Время быстро идет. Ох, до чего быстро. Ровно вчера все было. И я молодой, глупый был. Умнее-то я вроде не очень стал, - конфузливо улыбнулся он. - А вы, наверное, устали от меня, от моего разговора. Думаете, наверно, что это за чудик такой попался. Говорит и говорит, как я не знаю кто. А я и вправду остановиться не могу. Ну с кем я мог бы в другое время вот так поговорить на родном или даже другом языке? С детьми моими я обо всем говорить не могу. И не хочу: они еще, понятно, дети. С немцем, моим компаньоном Куртом Фогелем, тем более разговора особого быть не может...