Павел Нилин: Модистка из Красноярска

Но старик Захарычев, занятый своим делом, промолчал. И все остальные, собравшиеся вокруг лампы, промолчали.

Семка опять вздохнул. Потом, ни к кому не обращаясь, уж совсем некстати сообщил:

- Мамаша моя, Прасковья Федоровна Галкина, живет в Иркутске, на Шалашниковской улице. Ежели кто поедет в наш город, могу дать точный адрес...

Все, наверно, оставили где-нибудь мамашу, жену или отца. Но Семка Галкин заговорил о своей матери так, точно равной ей не было. Очень, оказывается, выдающаяся у него мамаша. Он вспомнил, какие она делала пельмени, какие шаньги пекла. Но эти воспоминания о пельменях и шаньгах были, как видно, неприятны людям, сидевшим вокруг лампы. Обременительны иногда для солдатских сердец мирные воспоминания.

- Будет брехать-то ерунду! - поглядел на Семку искоса рыжий мужик Енотов Яков. - Для чего это нужны глупости про пельмени, когда их нету и не предвидится в скором времени?

- А вот я, может, на побывку в Иркутск поеду, - сказал Семка. - Может, меня специально отпустят из отряда на побывку. Неужели же меня моя мамаша не покормит в таком случае пельменями?

- Она что, купчиха, твоя мамаша? - сердито спросил старик Захарычев.

- Зачем купчиха? - обиделся Семка. - Она обыкновенная женщина. На кожевенном заводе работает...

И он продолжал вспоминать, бередя свою и чужие души. Он говорил, что в Иркутске сейчас, наверно, картины показывают в иллюзионе Донателло или Ягжоглу на Большой улице. В цирке Изако, наверно, еще борются сейчас Иван Яго с японцем Саракики. Интересно: кто кого? И вообще интересно: как сейчас в Иркутске?

- Белые сейчас в Иркутске, - проворчал Захарычев. - Белые. Колчаковцы. Вот ежели мы их вышибем оттуда, тогда и будет разговор. Про пельмени.

- О-о, это долгая песня! - махнул рукой Семка. - Когда их теперь вышибешь. А покамест они нас вон куда загнали...

- Ты что, агитацией занимаешься? - нахмурился Захарычев. - Ты это брось...

- Да я ничего, я просто так, - чуть оробел Семка. - Я просто вспоминаю, как я лично жил...

У Семки Галкина в Иркутске на конфетной фабрике, есть, между прочим, девушка, Вера Тарабыкина. И про нее он тоже вспомнил вслух.

Но ведь у всех есть девушки, жены, матери. Или были. И все бойцы сидят сейчас мрачные вокруг угасающей лампы. Все делают вид, что не слушают Семку. Но слова его беспокоят всех.

Наконец он, надев рубаху, уходит от лампы. Опять залезает на холодную печку и сидит там один. Может быть, он продолжает думать об Иркутске.

Долго его не слышно. В избе становится еще тише. В лампе догорает последний керосин. Лампа потрескивает. И вдруг Семка, ни к кому не обращаясь, говорит:

- Потухнет скоро лампа.

Над этим, наверно, многие уже думали. Однако никто не решался это сказать. Семка сказал. И от слов его стало еще тоскливее.

В самом деле, как быть, если потухнет лампа?

А Семка свешивает с печки лохматую голову и говорит:

- Сейчас потухнет. Я же вижу. В ней керосину осталось петуху секретную часть помазать. Перед пасхой.

- Не каркай, шалопай! - оглянулся на него старик Захарычев. - Она погорит еще, бог даст.

И всех немного успокаивает эта надежда на бога, в которого многие давно уже не веруют.

Выйти бы на улицу, поискать чего-нибудь насчет еды. Давно не ели. Но все сидят голые, и никто не собирается на улицу.

А Семка Галкин по-прежнему лежит на печке и, опять ни к кому не обращаясь, говорит:

- У меня ведь судорога правой ноги. Мне по-настоящему-то полный отдых надо дать. Всему телу.

Никто не откликается и на эти слова.

За окнами слышен неясный, далекий шум. Он то затихает, то возникает вновь, то отдаляется, то приближается. Это, наверно, входят в деревню те, кто следом за этой девяткой бойцов выбрался из тайги. Они проходят мимо избы туда, дальше, в глубь деревни. Изредка слышно, как бойцы в гулком ночном воздухе перекликаются охрипшими голосами. И командирские голоса слышны. Командиры, должно быть, уже наводят воинский порядок, расставляют посты.

Скоро и из этой избы обязательно кого-нибудь пошлют в караул. Вот почему Семка и заговорил о своей ноге. Никому ведь не хочется идти в ночное охранение. Не хочется даже думать об этом.

И действительно, какие уж они теперь бойцы! Одежонка у них рваная, валенки разбитые, тела истомленные. Им бы домой сейчас. Да и домой-то едва ли они доберутся в таком состоянии.

На крыльце застучали чьи-то ноги в мерзлых валенках. Кто-то хозяйственно счищал с них снег и при этом яростно притопывал, сотрясая шаткое крыльцо. Ни у кого не было сомнения, что это идет командир Базыкин, Ерофей Кузьмич. Значит, он нашелся все-таки. И их нашел, своих бойцов.