Ирина Одоевцева - На берегах Сены

Стук в дверь.

- Вас просят к телефону! Я вскакиваю с дивана, мигая от вдруг вспыхнувшего электрического света,- кто зажег его, я или он? - и бегу в прихожую. Когда я возвращаюсь, он уже в пальто и встречает меня с озабоченным видом. _ Простите, я безбожно заболтался и задержал вас. Ведь уже семь часов.

- Да, а в половине седьмого я должна была быть у моих друзей. Они ждут меня. Но я не жалею. Напротив. Я очень рада, что...

Он перебивает меня.

- Вы тем, что приняли и выслушали меня, сделали мне неоценимый подарок. Я никогда не забуду. Теперь я могу почти спокойно уехать.

- Приезжайте снова в Берлин поскорее.

Он качает головой.

- Вряд ли я еще раз выберусь из своей дыры. Наверно, так и умру в ней. Это была моя последняя попытка выкарабкаться из нее. И как она скверно обернулась. Вы единственное светлое пятно в ней.

Я иду в прихожую провожать его. Мне хотелось бы сказать ему так много, но я не нахожу нужных слов.

- Счастливого пути,- говорю только.- И будьте счастливы, Игорь Васильевич.

Он пожимает плечами.

- Ну нет, желать мне счастливого пути все равно что желать счастливого пути тому, кого ведут вешать. А вот вам можно пожелать счастья - оно вам к лицу, как ваш бабочка-бант,- и прибавляет деловито: - писем вам писать не буду. Не ждите. И мне не пишите. Ни к чему это - раз больше мы никогда не встретимся.

- Кто знает. А мне кажется, непременно встретимся.

Но он качает головой.

- Nevermore! как говорил ворон По. Nevermore! - грустно повторяет он, целуя мою руку на прощанье. И вот он уходит. Дверь медленно и бесшумно закрывается

Я стою одна в прихожей, не двигаясь с места, забыв, что мне надо торопиться - ведь меня ждут, но вместо того чтобы надеть пальто, я снимаю телефонную трубку и вызываю нужный мне номер.

- Не ждите меня,- говорю я,- у меня вдруг заболела голова и горло. Боюсь, что я простудилась. Нет, нет, ничего серьезного. Приезжать не надо. К утру все пройдет. Отправляйтесь без меня в "Аллаверды". И веселитесь. А я сейчас лягу. Завтра позвоню.

Я иду к себе, чувствуя непонятную тревогу и тоску. Что это со мной? Неужели я действительно расхвораюсь? Ведь у меня ничего не болит, и ничего скверного со мной не случилось. Так отчего мне так тяжело? Так грустно?

Я ложусь не раздеваясь на постель, прислушиваясь к тишине, стараюсь успокоиться. И вдруг начинаю плакать. О чем? Ведь у меня нет никакого горя. Все хорошо. Все очень хорошо. Но слезы все сильнее текут по моим щекам, и я не могу их удержать.

О Господи. До чего мне грустно! Как жестока жизнь! Как несчастны люди! Особенно поэты. Бедный, бедный Игорь Северянин!

- Nevermore! Мы никогда больше не увидимся,-- сказал мне, прощаясь со мной в январе 1923 года в Берлине, Игорь Северянин.

И мы действительно никогда больше не увиделись. Но слышать о нем мне все же еще пришлось.

- Однажды в гостеприимном доме Мильруда, редактора рижской газеты "Сегодня", за литературным завтраком, что не мешало ему быть очень вкусным, на нем присутствовал, как всегда, кроме нескольких членов редакции, и Петр Нильский,- я выразила удивление, что никогда не вижу в "Сегодня" стихов Северянина.

- Разве он перестал писать стихи?

Мильруд с притворным отчаянием схватился за голову.

- Ах, не вспоминайте о нем! Какое там перестал - просто закидывает меня стихами и требованиями, чтобы они безотлагательно появлялись. Много он мне крови испортил, пока меня не осенило чисто соломоново решение - платить ему ежемесячно пенсию за молчание. С предупреждением - пришлите хоть одно стихотворение - тут и каюк! Конец пенсии. И он, слава Богу, внял голосу благоразумия.

Меня это ошарашило, я просто задыхалась от возмущения.

- Но ведь это бесчеловечно, чудовищно! Как вы, такой добрый, могли быть таким зверски жестоким?

Мильруд пожимает плечами.

- Посидели бы вы в моей шкуре директора - иначе заговорили бы. Не только не бесчеловечно и жестоко, а гуманно и доброжелательно. Так у него и правда, не на ананасы и шампанское, а на табачок и водочку хватает. Чего ему еще? Ведь он живет даром у своего тестя - мыйжника. Конечно, ему было бы лучше не задерживаться на земле и на крылатой яхте пристать к ледяной луне,..

- Где,- прерывает его Георгий Иванов и поет (подражая Северянину) - "на луне все любезны оттого, что все немы". Вот вы и стараетесь помочь ему онеметь и стать любезным. Дело доброе! Все, кроме меня, смеются.

- Да, страшное дело для поэта пережить себя, умереть при жизни,провозглашает Пильский.

Георгий Иванов насмешливо щурится: