Ирина Одоевцева - На берегах Сены

"И такую гнусность смеют считать за стихи! - захлебывался от негодования Толстой.- До какого падения дошла русская поэзия!"

И так как он отнюдь не запретил распространять его мнение о Северянине, представитель прессы на следующий же день тиснул слова Толстого в "Новом времени", ошибочно полагая, что Толстой уничтожил Северянина, раздавил его как клопа. А на самом деле Толстой подарил Северянину славу - северя ни некие строки, процитированные "самим" Толстым, прогремели на всю Россию, ударили по сердцам тысяч читателей. Никакая восторженная статья не могла бы так вознести Северянина. С этого момента и пошла его всероссийская фантастическая слава.

- Впрочем,- заканчивает Георгий Иванов,- я не уверен, что это не апокриф. Я тогда еще не был знаком с Северяниным. При мне он никогда не вспоминал об этом. Он считал, что своей славой он обязан исключительно себе самому и с полной самоуверенностью заявил:

Я год тому сказал: я буду.

Год отсверкал.

И вот я есть!..

- Я - гений Игорь Северянин, своей победой упоен,- подхватывает Пильский и поднимает стакан.- Выпьем за Игоря Северянина! Может быть, еще и настанет его час. Как знать, кто в будущем станет знаменитым, а кто исчезнет без следа. Ведь современники Пушкина считали Бенедиктова равным ему...

- И,- перебивает Пильского Георгий Иванов,- кто мог думать, что Гумилев так посмертно прославится?

Пильский кивает.

- Давайте пошлем ему коллективное письмо с дружеским приветом.

- Что вы, что вы, Петр Моисеевич! - хватаясь за голову, вскрикивает Мильруд. - Угробить меня хотите? Ведь Северянин в ответ начнет забрасывать меня ворохами своих стихов, и тогда уже его никакими силами не уймешь.

Все, в том числе и я, смеются.

Пильский притворно-горестно вздыхает:

- Раз в жизни хотел доброе дело сделать -и то не удалось! Но вы, Михаил Семенович, пожалуй, правы, со своей точки зрения. Аннулирую свое предложение. Точка!

- А я,- торжественно провозглашает Георгий Иванов,- предлагаю тост за посмертную славу Игоря Северянина. Ведь, несмотря ни на что, он все-таки настоящий поэт, и будущие читатели, возможно, поймут это. И все чокаются и пьют за Северянина, как на поминках.

* * *

Я заканчиваю укладку чемоданов. Завтра утром я уезжаю в санаторию в Браунлаге, в Гарце.

Я уже провела в ней две недели перед Рождеством, бегала на лыжах, съезжала с гор на санках и даже побывала на Брокене, где чувствовала себя почти ведьмой.

В санатории жить приятно и весело. Я очень рада, что еду на целый месяц и хорошенько отдохну от беспрерывных берлинских развлечений.

Телефон на моем ночном столике звонит. Это Оцуп. Он зовет меня обедать. А после обеда танцевать.

Мы все очень часто танцуем во всяких "дилях" и дансингах. Оцуп даже возил меня в "Академию современного танца", где седовласый Андрей Белый, сосредоточенно нахмурив лоб и скосив глаза, старательно изучал шимми и тустеп, находя в этом, казалось бы, легкомысленном времяпрепровождении ему одному открывающиеся поля метафизики.

- Я уж собираюсь ложиться,- говорю я в телефонную трубку.- Я ведь завтра утром... Но он перебивает меня.

- Знаю, знаю. А пообедать все же совершенно необходимо. И проститься тоже необходимо, ведь - "Кто может знать при слове расставанье, какая нам разлука предстоит?" Танцы - те действительно лучше отложить до вашего возвращения. Я буду у вас через десять минут. Согласны?

И я соглашаюсь.

Оцуп появляется у меня ровно через десять минут - он, как всегда, удивительно точен.

Это совсем не тот Оцуп, что в Петербурге - в высоких ярко-желтых сапогах, с всегдашним большим портфелем под мышкой. От комиссарского вида и помина не осталось.

В Берлине он превратился в элегантного, преуспевающего в делах "шибера" [спекулянт, от нем. Schieber ]. Хотя у него с "шибером", как и с комиссаром, ничего общего нет. Он похож на картинку модного журнала в своем коротком пальто, в костюме оливкового цвета и остроносых, плоских башмаках, даже голос и манеры у него изменились. Только самодовольство все то же.

В Берлине ему живется "вольготно и привольно". Его брат, тот самый, что работал в Шведском Красном Кресте, и здесь отлично устроился и широко помогает ему.

- Такси ждет внизу,- сообщает он, наскоро поздоровавшись со мной.

И вот мы у Ферстера, в знаменитом русском ресторане тех баснословных лет,- месте встреч всех эмигрантов.

Тут, как всегда, шумно и многолюдно. Метрдотель ведет нас к свободному столику. Но мы не успеваем дойти до него.