Ирина Одоевцева - На берегах Сены

Я перебиваю его. Он, должно быть, не расслышал моего имени, и я повторяю отчетливо и громко:

- Я - Ирина Одоевцева и рассказов не пишу. Я - поэт Ирина Одоевцева.

- Как? Ирина Ода-овца? Простите, не слыхал...- и любезно кивнув: - А вы попробуйте. Авось вам удастся. Коротенький, фабульный рассказик. Мы против начинающих ничего не имеем. Даже поощряем. И небольшой гонорар заплатим, если возьмем. А теперь простите,- он снова приподнимается.- Очень занят, и уже вполне дружелюбно улыбнувшись: - До скорого! Надеюсь, с рассказиком!

Я встаю, стараясь совладать с собой, и, уничтожающе взглянув на него, отчеканиваю:

- Вам, редактору газеты, следовало бы лучше знать имена русских поэтов,- и, слегка поклонившись, гордо выхожу.

Спускаясь по лестнице, я крепко держусь за перила - только бы не полететь кубарем вниз от душащего меня возмущения. Но у меня же хватает самообладания, чтобы, проходя мимо машинистки, кивнуть и пожелать ей как ни в чем не бывало:

- Всего хорошего!

Дома я, уже не сдерживаясь, рассказываю отцу, как меня "оскорбил" Мильруд. Он остро переживает мою обиду - как и полагается горячо любящему отцу - и решает тут же больше не читать "Сегодня" и прекратить его выписывать. Решение это он, впрочем, все же не осуществляет.

- Ода-овца,- повторяю я и снова смеюсь.

Это было десять лет тому назад, многое за эти годы переменилось, и "сама, покорна общему закону, переменилась я".

Да, я теперь совсем не та, что там, на берегах Невы. Даже мой бант казалось бы, составлявший часть меня самой,- давно исчез. Расставаться с ним мне было нелегко. Но я поняла, что здесь он просто невозможен.

Прошло несколько дней после моего интервью, и вот я иду в "Сегодня" вторично знакомиться с Мильрудом, надеясь, что о первом знакомстве с "Ода-овцой" он забыл.

Редакция "Сегодня" помещается теперь в фешенебельной части города в собственном большом, чрезвычайно безобразном особняке. Но внутри его все на удивление пышно и богато. И до чего непохоже на более чем скромную редакцию наших парижских "Последних новостей".

Меня, как только я назвала себя, вводят в огромный, роскошный кабинет Мильруда, и он сам уже идет ко мне настречу, сияя радостью.

- Наконец-то! Я уже заждался вас!

Он усаживает меня в глубокое удобное кресло.

И сразу же:

- А я уже боялся, что вы все еще не простили мне моего - помните приема десять лет тому назад.

О Господи, значит, он не забыл! А он продолжает:

- Я тогда же хотел извиниться перед вами. Ведь вы тогда имели и право и основание называть себя "русским поэтом". Мне это объяснил ваш горячий поклонник Максим Горький, превозносивший до небес ваши баллады и поэму о Луне. Но мне вы показались в вашей шапочке с помпоном удивительно забавным подростком с просто дьявольским апломбом. Вы с таким высокомерием заявили мне, что мне следовало бы лучше знать имена русских поэтов, что я просто остолбенел и долго потом без смеха не мог вспомнить о вас. Даже Максиму Горькому рассказал, думая посмешить его.

Лучше бы он об этом не вспоминал. Я киваю:

- Да. Я не могла не показаться вам смешной. Я тогда была чересчур самонадеянной и уверенной в себе. У меня еще не было понятия о табели о рангах, господствующей в эмиграции. Я еще думала и вела себя, как в Петербурге. Теперь я стала гораздо скромнее. С меня здесь успели сбить спесь. А вот вашему тогдашнему совету - попробовать написать рассказик,- я, как видите, последовала.

- И до чего удачно! Петр Нильский в восторге от ваших двух романов... И у нас, видите,- продолжает он, покончив с похвалами мне как прозаику,- и у нас здесь много переменилось за эти десять лет. И, слава Богу, к лучшему.

Он посвящает меня в тайны здешней литературной жизни и расспрашивает о парижских новостях и сплетнях, о "воскресеньях" на Колонель Боннэ у Мережковских, о Буниных. О том, у кого из них больше шансов на Нобелевскую премию.

.Но на этот вопрос я ничего не могу ответить, хотя, как и многие в Париже, считаю, что ее следует дать Мережковскому.

Мильруд и тогда, десять лет тому назад, с первого взгляда показался мне симпатичным, а теперь я вижу, что он действительно очень симпатичен и к тому же на редкость интересный и блестящий собеседник, все понимающий с полуслова.

Я с большим удовольствием провожу в его кабинете почти час, и он, по-видимому, тоже очень доволен этим первым контактом.

- А Петр Пильский придет в отчаяние от того, что он вас прозевал - ведь он ушел за несколько минут до вашего прихода. Боюсь, что он снова напьется с горя,- говорит он, провожая меня до выхода.