Булат Окуджава - Новенький как с иголочки

А у Виташи - сено... Проморгал я. Лечь бы лицом в прохладное сено и раскинуть руки, чтобы они отдохнули. И чтобы поясница отдохнула...

Я меняю руки. То левой кручу, то правой. А крутить все тяжелей и тяжелей. А Маракушев по-прежнему щедро овес засыпает в веялку. Так долго не выдержать.

- Вы что-то помногу сыплете! - кричу я ему. И вместе с криком изо рта моего вылетает комок жеваной пыли и летит в глубину сарая.

А Маракушев всё сыплет. Медное его лицо сосредоточено. Лампы подмигивают со своих столбов. Кружится золотая пыль...

- Давай, давай! - кричат бабы.

Где это Шулейкин прячется, интересно?

- Директор-то ваш опять у Багреихи под окнами пасется, - говорит мне баба.

Ааа... Ему серпа мало. А может, это любовь? Ну не может он без нее, и всё...

- Она ему не даст, - говорит другая, - разве он ей подходит?

Сейчас, когда кончится всё, я пойду к тому дому. Я его там застану. Я ему всё скажу... Что? Всё, всё. Плевать, пусть обижается! Свет клином, что ли?.. Плевать.

- Покрутите кто-нибудь, - говорит одна из баб, - уморился ведь человек.

- Не надо, - говорю я.

Умру, а не отойду. Сейчас придет второе дыхание. Станет легче... Сейчас придет второе дыхание. Там, у Виташи, свежее сено... Ладно, крути, дурак! Крути, дурак, свою дурацкую ручку, учись высокой мудрости простоты, потом учи других любви к прекрасному... Всё встанет на свои места... Когда-нибудь ты вспомнишь об этом с нежностью...

- Устали? - спрашивает

- Нет.

- Тогда пошибче давайте.

- Еще шибче?!

- Стало быть, еще.

Невозможно. Пот глаза мне заливает. Он жжет мое тело. Почему это мы должны страдать за этот слабый и нелепый колхоз? Почему всё - такой ценой? Почему учитель истории Маракушев должен носить мешки с овсом?.. И всю ночь?.. И не спать?.. И еще целый месяц?..

Завтра иезуит Шулейкин побежит к нему на урок, потом скажет:

- Вы плохо подготовились.

Самое смешное - это то, что мне не хочется думать о Вере Багреевой... Мне хочется упасть лицом в свежее сено... Хитрец Виташа!..

И снова появляется похожий на ямщика председатель Абношкин. Он стоит и сопит. Он смотрит на Маракушева. Маракушев сидит на мешке.

- Рано отдыхаешь, Николай Терентьич, - говорит Абношкин.

- Гы, гы, - смущенно посмеивается Маракушев и встает.

- Давай, давай! - кричат бабы.

Я кричу из-за веялки Абношкину, прямо в медную его рожу:

- Какого черта вы еще замечания ему делаете?! Вы ему спасибо скажите!

- За что же спасибо? - сопит Абношкин. - До утра успеть надо.

- Да он же не обязан овес ваш носить! Он учитель! Он ведь не обязан! Черт вас возьми!

- Да вы крутите, - говорят бабы.

- А вы если устали... - говорит Абношкин.

- Я не устал! - кричу я. - Я на фронте и не такое пробовал.

- Мало ли что на фронте, - говорит Абношкин, - каждому делу привычка нужна...

А веялка тарахтит. Уже какая-то баба крутит ручку. И Маракушев засыпает зерно. Я поднимаю над головой совсем чужие руки.

Мы идем по спящей Васильевке. Говорить не хочется. Еще темно, но в окнах желтый свет колышется. И хлопают калитки.

Я не виноват, что не выдержал, привычки нет. Никто и не подтрунивает надо мной... Спокойно.

Когда я притащился к сеновалу, Виташа стоял под самым потолком.

- О, - сказал он, - ну-ка покидай, я покурю пока.

Я взобрался на гору пахучего сена, и чужими деревянными руками схватил вилы, и от кого-то внизу принял первый вилок, и хотел было его поднять, но не выдержал и сел, широко расставив ноги... Виташа не видел. Он сидел внизу, покуривая. Потом он крикнул мне:

- Ладно, хватит. Слезай, покурим. Тут уж всё, последний. Я его потом сам кину.

Я устроился прямо на сене. Оно не показалось мне прохладным. Но тело словно пролилось на него.

- Я здесь посижу! - крикнул я сверху. И тут же словно провалился. И только издалека слышал неторопливый разговор.

- Все руки сбил, - сказал Виташа. - Такую гору первый раз один навалил.

- А он устал,- сказал Шулейкин,- без привычки трудно.

- Еще бы не трудно, - сказал Виташа. - Даже веялку крутить трудно без привычки.

- Я ему уроки переставлю, пусть подольше поспит, - сказал Шулейкин. И всё это обо мне.

СНЕГ ИДЕТ

Снег идет. Белый, как сахар, как вата, как бумага. Он белый, как бумага, на которой написаны эти слова, простые и таинственные: "...поздравляю вас с праздником. Ваша ученица".

Праздники давно прошли. Письмо опоздало. И почерк изменен. Это сразу видно. Он аккуратный ученический, девчачий, но изменен. И только характерная завитушка у буквы "а" осталась. И что-то беспомощное проглядывает из нее.