Юрий Домбровский - Обезьяна приходит за своим черепом

— Если мне только будет позволено дать вам совет на будущее, — сказал он, улыбаясь одной щекой, — я горячо рекомендую вам не подходить к пятьдесят пятому году с мерками сорок пятого. Все ваши неприятности именно отсюда и идут.

— Так же, как и все чины вашего превосходительства от прямо противоположного, — почтительно улыбнулся я. — Что спорить? Редкий талант забывать старое добро и не видеть новое зло — ваше ведомство довело до абсолютного совершенства.

Он вскочил так бурно, что я думал — сейчас он меня ударит. Настоящее, не наигранное негодование было написано на его холёном лице.

— Моё прошлое, дорогой коллега, раз вы уж обладаете такой прекрасной памятью, — сказал он каким-то каркающим голосом, — хорошо известно всем! Оно — лагерь уничтожения. Прошу помнить: я — «болотный солдат», но в сорок червертом году меня и там арестовали. А в зондерлагере, куда меня отправили, мне надели солдатские сапоги из синтетического каучука и двенадцать часов в сутки заставляли ходить по жидкой грязи. Ещё неделя — и меня спалили бы в крематории!

Я усмехнулся. Всё это — зондерлагерь, резиновые сапоги, грязь, крематорий — были полной правдой. В сорок четвёртом году его превосходительство действительно в течение двух месяцев месил грязь, и его подгоняли плёткой в лагере ведомства доктора Лея. Потом прокурор выбился из сил (сопротивляться у этих господ мужества на хватает — они будут топтаться, пока не сдохнут), и его действительно без всяких слов превратили бы в кучку костяной муки да в горсть пуговиц, но тут подоспел Крыжевич со своим отрядом (а в ту пору гитлеровцы уже трещали по всем швам), перебил охрану и увёл в горы заключённых. Его превосходительство стащили туда на носилках. Вот почему в сорок пятом году у него отходили секвестры. Но я не напомнил ему обо всём этом, а только спросил:

— И поэтому вы неделю тому назад подписали ордер на арест того командира партизанского отряда, который вырвал вас уже из крематория?

Он хотел что-то сказать, но только открыл, закрыл рот и беспомощно посмотрел на меня.

— Ну, ну! — крикнул я ему. — Говорите, говорите! У вас есть что возразить?

Но он молчал.

— Нечего вам возразить! — сказал я тихо и горько, так и не дождавшись его ответа. — Всё, всё забыли. Забыли своё героическое прошлое, забыли преступное прошлое Гарднера! Забыли того, кто вас предал. Забыли того, кто вас спас! Ну, хорошо, это ваше дело, но от меня-то чего вы хотите, отец сенатор, ваше превосходительство? Бумаги отца? Чёрта с два я вам их отдам!

Тут королевский прокурор снова обрёл дар речи и сказал:

— Ну, вы же понимаете, в таком тоне нам разговаривать бесполезно.

— Как будто? А зачем же вы пришли, если не за этим? — крикнул я. Видите, как всё просто у вас получается. Бумаги я спалю — вы как-то пронюхали, что в Россию пошла машинопись, а не автограф, — потом назову лиц, спасших рукопись от уничтожения, и ваш Высокий Сенат осудит этих людей за измену. Только, ради всех святых, кому измена-то? Гестаповцам? Вам? Миру, который, по вашим словам, отстояли своей кровью эти люди? Ради всех дьяволов, раз вы уже не верите в Бога, измена-то, измена-то кому?

Он что-то говорил, пожимая плечами и презрительно улыбаясь, но я уже и не слушал, да и просто не слышал его. Меня снова захлёстывало то высокое и восторженное негодование, от которого сразу всё становится на своё место и делается легко дышать, и только одно чувство наполняло меня всего в эту минуту, как, оказывается, я мало понимал всю жизнь! Как позорно мало стоил! Почему, — спрашивают меня три министра, — мой отец перед смертью вдруг заговорил как коммунист? В самом деле — почему? Да на меня только два месяца как сыплются их ослиные удары, и жизни моей ровно ничего не грозит, а разве я сейчас такой, каким был до этого? Разве прежние у меня глаза, когда я смотрю на них? Прежние слова, когда говорю с ними? Прежние мысли, когда я думаю о них? Эх, прокурор, королевский прокурор, ничего вы всё-таки не понимаете!

Кажется, я сказал нечто подобное, потому что он встал с кресла и взял портфель под мышку.

— Ну, хватит, — сказал он, — будем говорить в иной обстановке! Мне с вами не договориться.

Я ничего не ответил.

А он дошёл до двери и вдруг повернулся ко мне.

— Ганс, перестаньте, — сказал он вдруг мирно. — Ну, что вы в самом деле? Стоит ли?

— А что, не стоит? — спросил я и махнул рукой. — В самом деле, наверное, не стоит. Вот только что будет со мной, я не особенно понимаю. Ну, да что-нибудь будет... Дайте-ка мне папиросу. Я знаю, у вас крепкие.