Вячеслав Пьецух: Четвертый Рим

3

Павел Сергеевич Свиридонов, крупный мужчина пятидесяти с лишним лет, член большевистской партии с девятьсот одиннадцатого года, наголо бривший голову, так что она блестела и казалась намазанной постным маслом, носивший пенсне на синей тесемке, которое делало его удивительно похожим на академика Вильямса - и его действительно иногда принимали за академика Вильямса, - жил в коммунальной квартире по Гендрикову переулку, где занимал две комнаты; большую и небольшую. Проснулся он утром 28 апреля довольно рано, но, по обыкновению, еще с четверть часа лежал в постели и размышлял. Жена, Варвара Тимофеевна, уже поднялась, и было слышно, как она в большой комнате накрывает на стол к завтраку, который скоро будет готов у приходящей домработницы Серафимы. В прихожей звонил телефон, но к нему никто из соседей не подходил, а по коридору катался на трехколесном велосипеде сынишка одного заметного железнодорожника и противно дудел в целлулоидную трубу. Размышлял же Свиридонов о том, что, хотя повсюду нужны партийцы, беззаветно преданные знамени Ильича, хотя личная скромность превосходное качество, а карьеризм - удел работников ограниченных и нечестных, все же хорошо было бы как-нибудь напомнить о себе высшему руководству; ведь, легко сказать, он когда-то участвовал в "эксах" под командой легендарного Симона Аршаковича Камо, одно время был заместителем Цюрупы, с самим Кобой разговаривал пару раз в двадцать втором году, а самое обидное было то, что он вступил на тернистый путь революционера-подпольщика, когда еще никто слыхом не слыхивал ни про Сталина, ни про Молотова, ни про Орджоникидзе и тем более про Ягоду; между тем он занимает скромную должность директора кооперативного техникума, и видов на будущее у него практически никаких. Павел Сергеевич продолжительно охнул и принялся одеваться.

Завтракали по обыкновению молча: Варвара Тимофеевна кушала сосредоточенно, деловито, но, правда, иногда с интересом поглядывала на супруга, поскольку она в нем души не чаяла, домработница Серафима, каковую приглашали к столу из принципа, лопала с аппетитом, даже с жадностью, по-крестьянски, а Павел Сергеевич слепо тыкал вилкой в ломтики жареного картофеля и казнился - ему было очень неприятно, что поутру он поддался фальшивому чувству мелкобуржуазного образца, которое, конечно, не пристало кристально чистому коммунисту.

В начале девятого часа Павел Сергеевич вышел из дома в Гендриков переулок и своим ходом отправился на работу. Утро было чудесное, еще прохладное по-апрельски, но до того тихое и яркое от солнечного сияния, резко повернувшего на весну, что хотелось думать о чем-нибудь радостном и привольном. Тем не менее думы Павла Сергеевича были хмуры: дорогой он думал о том, что великий Октябрь, как ни страшно это предположить, кажется, дал результат нечистый, вот как небрежно поставленные химические опыты дают нечистые результаты, хотя бы даже и потому, что, скажем, он, партиец с большим дореволюционным стажем, вынужден из-за нездоровья Варвары Тимофеевны терпеть у себя дома эксплуатацию человеческого труда в лице приходящей домработницы Серафимы; что, видимо, в революцию следовало бы влить толику свежей крови, дать ей новый, свирепый импульс, чтобы не допустить сползания общества в обывательское болото, и, разумеется, Сталин прав, неустанно раздувая в стране классовую борьбу...

Мимо него шли люди, одетые бедно и кое-как, тащились ломовые извозчики, лениво понукавшие неказистых своих одров, проехал, важно шурша шинами, моссоветовский "линкольн" с никелированным псом на капоте, но Павел Сергеевич их вовсе не замечал и только озадачивался обходить лужи на тротуаре, от которых тянуло смешанным духом конского навоза и керосина. А впрочем, в начале Страстного бульвара он углядел женщину средних лет, судя по всему, восточной национальности, чернявую, с несколько выпученными глазами, вроде бы из тех нечаянно выживших ассирийцев, что испокон веков чистят на Москве обувь; женщина эта была в темно-зеленом платье из подкладочного шелка и в резиновых ботах на каблучке; она так неприятно посмотрела на Павла Сергеевича, пристально, с каким-то каверзным интересом, точно мучительно угадывала в нем старого, полузабытого, но незабываемого врага, что у Павла Сергеевича даже с сердцем сделался перебой.

Добравшись до своего техникума, он поднялся на третий этаж и отпер директорский кабинет, где стоял мертвый, пыльно-бумажно-чернильный запах. Только он уселся на стул, обитый коричневым дерматином, и принялся выкладывать бумаги из парусинового портфеля, как ему сделал визит секретарь партячейки по фамилии Зверюков.