Дмитрий Мамин-Сибиряк - Верный раб

– Вашему превосходительству надоело, поди, наше мужицкое веселье? Сами-то мы лыком шиты…

– Нет, зачем надоесть, – ответил генерал, улыбаясь. – А вот ты, Тарас Ермилыч, как свои грехи будешь отмаливать?

– Обыкновенно, ваше превосходительство, как и все протчии…

– Обыкновенно?.. Да ты не стесняйся и расскажи, а мы с протопопом послушаем… ну?..

В первую минуту Злобин не понял вопроса, а потом укоризненно посмотрел на Смагина. Эх, продал барин…

– Ну, что же ты молчишь? – приставал генерал. – А то, хочешь, я и сам могу рассказать, как ты богу молишься.

– Зачем же вам утруждать себя, ваше превосходительство, – спохватился Злобин. – Это вы насчет свечки?..

– Вот за это люблю! – похвалил генерал. – Умен… Ну, так как было дело?

Все гости навострили уши, смутно догадываясь, что творится что-то совсем необыкновенное. Савелий стоял в дверях и чувствовал, как от последних слов Тараса Ермилыча у него захолонуло на душе. Не в добрый час он разболтал все Ардальону Павлычу… Человек, под которым подломился лед, вероятно, испытывает тем же, что переживал сейчас Савелий: у него даже в ушах зашумело, а перед глазами пошли красные круги. Пропал, пропал, пропал… А Тарас Ермилыч вытянулся перед генералом и рассказал начистоту все, как было дело. Генерал принимался несколько раз хохотать, прерывая рассказ. Улыбался и протопоп Мелетий, поглядывая на Смагина.

– Ну, и в третий раз прилепил свечку? – спрашивал генерал.

– И в третий… – глухо ответил Злобин. – И в третий… А потом, ваше превосходительство, бросил ее об пол и убежал из меленной. Вот так…

Последние слова старик выговорил совсем красный, а затем выбежал из павильона. Генерал только хотел захохотать, но так и остался с раскрытым ртом. Наступила минута мертвой тишины. Грузная фигура Тараса Ермилыча мелькнула уже на выходе из сада.

– Позвольте, зачем же он убежал? – недоумевал генерал, обводя всех глазами. – Обиделся?

– Сие не подобает, – за всех ответил протопоп Мелетий.

В свою очередь обиженный генерал поднялся с места и, не простившись с хозяином, уехал домой.

Неожиданная размолвка с генералом всей своей тяжестью обрушилась на подручного Савелия. Весь злобинский дом сразу затих. Тарас Ермилыч из сада пробежал прямо в моленную и там заперся. Он неистовствовал, рвал на себе волосы и даже плакал; посмеялся над ним генерал при всех. Вспылил Тарас Ермилыч не во-время, а теперь генерал рассердился, – уломай-ка его. А без генерала дохнуть нельзя. Больше всего бесило «ндравного» и «карахтерного» старика сознание своего полного бессилия. Что нужно было бы сделать по первому разу: Смагина в шею, да и Савелья тоже – два сапога пара. Но, раздумавшись, Злобин сообразил, что именно этого и не следует делать: Савелий разболтался не от ума, а без Смагина не обойтись. Кто помирит с генералом, как не Ардальон Павлыч? Придется ему же, Ардальону Павлычу, и кланяться. Чтобы сорвать на ком-нибудь расходившееся сердце, Злобин позвал вечером Савелья к себе в моленную и неистовствовал над ним часа два: и кричал, и ругался, и топал ногами, и за волосы таскал. А Савелий молчал, как зарезанный: кругом виноват, о чем же тут говорить.

– Перед всем народом осрамил меня генерал из-за тебя! – визжал Злобин, наступая на Савелья с кулаками. – Легко это было мне переносить! Голову ты с меня снял своим проклятым языком. Эх, показал бы я вам с Ардальоном Павлычем такую свечку, что другу и недругу заказали бы держать язык за зубами.

– Виноват, Тарас Ермилыч…

– Да мне-то от этого легче, а?.. Ирод ты треокаянный…

Тяжелая злобинская наука продолжалась битых два часа, так что Савелий вышел из моленной краснее вареного рака, в разорванной рубахе и с синяком на лице. Он как-то совсем одурел. Сызмала служил у Тараса Ермилыча, рассчитывал, что старик за верную службу из подручных определит куда-нибудь на свои золотые промыслы или на заводы смотрителем, на хорошее жалованье, а теперь все пропало. Не забудет Тарас Ермилыч его провинности до смерти. Одним словом, вышло такое дело, что ложись и помирай… Да и на двор с избитой рожей показаться было стыдно. Три дня Савелий пролежал у себя в каморке, а потом уж совсем тошно сделалось. Вспомнил он про другого верного раба Мишку, которого лупила генеральша, и вечерком отправился в генеральский дом поделиться горем.

– Где это тебе морду-ту разрисовали? – удивлялся Мишка, разглядывая Савелия. – Ловко… Должно полагать, на самого натакался?